Четырнадцать футов воды у меня дома - [2]

Нам сказали, чтобы мы не волновались — скоро подъедут рефрижераторы.

II.

Так я в ту ночь и курсировал туда и обратно — возвращался за другими соседями. Ну и отлично — нашел применение своим силам. После смерти Джин я проводил почти все время в обществе основных спортивных каналов. Были еще приятели по гольфу и кофейне. Фирма более или менее держалась на моей гениальной секретарше. Я же успешно упражнялся в питье бурбона с водой на террасе. Вывел этот спорт на новые высоты.

А теперь в одночасье вернулся к активной жизни, точно меня, как в старые времена на английском флоте, обманом забрили в матросы. Странное дело, но, потеряв все, я точно лет тридцать сбросил. Ничего, скоро выветрится. (Адреналин полезен при любой погоде — не то что прозорливость.)

Мой район погрузился до крыш в… скажем прямо, в говно. Чем не генеральная репетиция смерти? И все же — по крайней мере, поначалу — я чувствовал сладость жизни, потому что снова оказался кому-то нужен.

Как все это приключилось, я толком не понимал. Зато откуда-то знал, что делать теперь.

Барт Тарлтон помахал фонариком — мол, плыви мимо, оставь нас на крыше нашего гаража.

— Еще кто-нибудь появится. Она пока… не готова, — сказал он и осветил лучом Кэтлин — та, сидя на корточках, раскладывала на белом гравии, которым была посыпана крыша, намокшие детские фотографии.

— Кейт запасла уйму пластиковой пленки, — печально сказал Барт. — Она занята: надо все карточки Кэролайн запаковать. Твердит: «Сначала главное». Спасибо, что заглянул, приятель, но мы должны пройти этот этап. Что дальше, а? — он встряхнул головой. — Да, Митч, вот еще что, — крикнул он вслед, — слава богу, твой отец не дожил. Я знаю, что он души не чаял в вашем доме.

Поразительно: пока его жена играла в дочки-матери, Барт припомнил моего отца.

Верно, если бы папа сейчас воскрес, то тут же умер бы во второй раз. В 1950 году он порядком переплатил за наш каменный особняк, чтобы я с детства был не хуже других. Наша улица славилась нейрохирургами и президентами колледжей, а мой отец всего лишь заведовал «королевством туфель». Чтобы внести непомерный первоначальный взнос за наш особняк в колониальном стиле — 1939 года постройки, кстати, — он охотно простоял бы на коленях хоть полвека перед самыми уродливыми ногами Риверсайда.

Сбылась ли папина мечта? Сбылась: я прожигал жизнь вместе с сыновьями настоятеля нашей епископальной церкви. Это были малолетние преступники — зато платиновые блондины. Мы играли в баскетбол, гоняли наперегонки на моторках, познали сорта виски на профессиональном уровне. И все равно соседи не называли моего отца иначе как Коннели-Туфля. «Значит, я в своем деле дока», — улыбался мой кроткий папа. Наш дом он нарек «тенистым долом» дверь покрасил в помидорно-красный цвет. Приятели не ставили мне это в вину. Я был щуплый, вечно всех веселил, а на первые роли не претендовал — знал, что бесполезно. И всегда выпроваживал дружков, когда папа, вернувшись с работы поздно и подшофе, заводил свою пластинку: «Лучшие ножки города? Послушайте меня: у молодой Дайаны дю Прес пальчики греческой богини. Видеть эти пальчики, прикасаться к ним, служить им — высшее счастье».

На рассвете небо окрасилось в розовый цвет с золотом, но вокруг все было мокро и уныло. Столько утонувших длиннорогих коров — откуда только их занесло течением? Трупы скапливались под мостами: прямо-таки картина из жизни Дикого Запада. А кто это наверху одной из груд у эстакады? Два живых оленя — мать и детеныш — спокойно вылизывают друг дружку.

Я услышал: «Мистер? Лодка! Мистер Лодка!?» И вскоре у меня появились два пассажира — костлявые чернокожие подростки. Они приплыли кролем из микрорайона. Один, неважный пловец, обмотался автомобильной камерой и, суча ногами, одновременно ее надувал. Пока я помогал парням забраться в лодку, кряхтя от боли в спине — с позвоночником у меня нелады, — оба пытались благодарно пожать мне руку. В их кудрях блестели, как ртуть, круглые капли воды. Мальчикам было лет по пятнадцать. Вид у них был перепуганный. Долгих разговоров мы не вели. У меня есть лодка. Теперь они на борту моей лодки. Счастливая развязка.

Пристроив ребят, я решил: поеду-ка на выручку к одной барышне моих лет, которая мне всегда нравилась. Сегодня она наверняка одна: ее щеголеватый муж часто ночует у веснушчатого студента, который числится при нем «секретарем-референтом». Об этом знает весь город — и только моя приятельница, возможно, еще не в курсе.

Тарахтя мотором, я поплыл к ней — бесспорной королеве красоты Риверсайда в нашем поколении. К Елене Прекрасной, чей лик заставил пуститься в плавание… если не тысячу кораблей, то хотя бы одну моторку. Да, это ее ступни восхвалял мой папа. «Белоснежный мрамор», — провозгласил он, и мы с мамой переглянулись. Коннели-Туфля не преувеличивал: она была само совершенство. Но в маленьком городе это достоинство выходит боком. Мне смерть как не хотелось влюбляться в ту, кого выберет мне — и нашему роду — мой отец. Я до нее все равно не дотягивал: лицом — не вышел, ростом — не вышел, миллионов — не унаследовал. Весь мой общественный статус сводился к тому, что купил, переплатив, Туфля. (Как бы порадовался папа, увидев меня сегодня: лодка наготове, даже весло я прихватил, на всякий случай. Я — всеми любимый старый пень — до того тут прижился, что стал бесцветной тенью.)