Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - [147]

– На воду! – кричит мичман, и матросы начинают часто грести, чтобы дать шлюпке разбег вперед. Вот вал под шлюпкой, затем нос ее стремительно падает в пропасть, кругом баркаса фантасмагория из пены и брызг, точно все кипит вокруг него…

– Табань обе! – командует мичман, мысленно благодаря Бога, что первый, самый крупный вал пройдет благополучно.

При переходе второго вала мичман Дейбнер уже не так настороженно внимателен, и немедленно получает за это возмездие: шлюпка набирает воды, и все получают свежий душ. Солнце сильно печет, и этот душ людям только приятен, но он совсем не полезен мушкетному пороху. Мичман Дейбнер об этом мало думает и, вал за валом, одолевает буруны, пока, наконец, его баркас не оказывается на зеркальной глади реки, тихо катящей свои чистые воды навстречу оставшимся позади пенистым морским валам.

Баркас поворачивает, вновь носом против течения, и входит в реку. Справа и слева у него уже цветущие берега. Голые пальмовые стволы стеной подходят к самой воде, и кудрявые верхушки их тихо шелестят огромными опахалами своих больших и блестящих, точно лакированных, листьев. С вершины на вершину перепархивают стайки зеленых попугаев, оглашая воздух резким, гортанным криком, а по берегу, шлепая по мелкой воде, бродят какие-то огромные, неведомые тамбовским и калужским мужикам птицы, на длинных ногах и с невероятной величины клювами. Над самой водой взад и вперед, блестя крылышками на солнце, носятся яркие стрекозы. Стаями ходит мелкая рыбешка, шарахающаяся от времени до времени в сторону от невидимого со шлюпки глубинного врага.

Миром и тишиной первых дней мироздания веет от всей картины, открывающейся взорам мичмана Дейбнера и его людей. По мере того, как шлюпка продвигается вперед, мичман черпает, от времени до времени, ковшиком воду из-за борта и пробует ее на вкус.

– Как будто бы еще солоновата, – говорит он старшине баркаса унтер-офицеру Еремину и протягивает ему ковшик. Тот тоже отпивает глоток и несколько раз щелкает языком.

– Не иначе, как солоновата, Адольф Иванович.

Река делает поворот, и, когда баркас сворачивает влево, пальмовый лес закрывает от глаз его экипажа устье реки, бухту и стоящий в глубине ее шлюп. Теперь они плывут точно в озере, окруженные со всех сторон, куда ни кинешь взгляд, пальмовым лесом.

За поворотом экспертиза воды дает желанный результат, и мичман приказывает править к берегу. С тихим шуршанием, напугав выползшего на бережок погреться крокодила, нос шлюпки врезается в прибрежный песочек. Гребцы один за другим прыгают с бока на берег и подтягивают баркас ближе, после чего привязывают носовым фалинем к стволу ближайшей пальмы. Со дна шлюпки достаются анкерки и складываются на берегу, после чего, один за другим, прополаскиваются, наливаются водой и укладываются вновь в шлюпку. Мичман Дейбнер сидит на пригорке и наблюдает, как работают его люди. Ни он, ни его матросы не видят, как в гуще леса, то там, то тут, между стволами бесшумно мелькают какие-то тени… И вдруг безмолвие окружающего их леса внезапно и резко нарушается воем и визгом множества человекоподобных существ, появившихся совсем близко из-за стволов деревьев.

Мичман едва успевает заметить, как мимо его головы, рассекая воздух, пролетает что-то, и в следующее затем мгновение слышит покрывающий дикий вой крик одного из своих людей: «Ох, Боже мой!» Он видит, как падает матрос, схватившись за грудь, из которой торчит какая-то палочка, украшенная на конце своем перышками. Мгновенное оцепенение, охватившее было мичмана, сразу же проходит, и им овладевает бешеная злоба. Он выхватывает свой пистолет и, нацелившись в полуголую человекообразную фигуру с изуродованным природой и татуировкой лицом, которая приближается к нему скачками, держа в руке копье, спускает курок. Кремень дает прекрасную искру, но пистолет не стреляет.

– Живо, мушкеты, пали! – кричит Дейбнер, сбегая к шлюпке.

Но матросы и до его команды разобрали мушкеты, и теперь щелкают курками с таким же печальным результатом, какой получил от своего пистолета только что перед тем их начальник. Вот он, результат приятного душа в бурунах на баре: порох подмочен, и ни ружья, ни пистолет не стреляют и стрелять не будут.

– Отходи все в шлюпку! Разбирай весла! – кричит мичман, но уже поздно. Дикий вой и визг слышен совсем за спиной. Вот одновременно падают трое из его людей, уже стоявших в шлюпке с веслами на укол, и когда он кидается к стволу пальмы, к которой привязан баркас, чтобы отвязать фалинь, что-то сильно ударяет его в спину и, разрезая ткани его молодого тела, что-то острое входит в него так глубоко, что у него темнеет в глазах. Он падает, сначала лицом на пальму, и потом, медленно качнувшись, как бы в раздумье, на какой бок лечь, рушится с торчащим в спине копьем. На шлюпке падают еще двое, затем один, и остается уцелевшим лишь старшина баркаса – боцманмат Еремин. Он только поцарапан в нескольких местах; стрела ободрала ему щеку и ухо, и вся правая сторона его лица и правая рыжая бакенбарда залиты кровью. Им овладевает звериное бешенство. Схватив один из мушкетов, он выскакивает из шлюпки вновь на берег и бежит навстречу совсем уже близко подошедшего врага. Он бежит так быстро, что две или три стрелы проносятся мимо, несмотря на то, что пущены с близкого расстояния. Вот он видит ближайшую полуголую фигуру. Она остановилась, расставив широко сильные мускулистые голые ноги, и прилаживает стрелу к тетиве. Но эта стрела уже не будет пущена. Приклад ереминского мушкета опускается со страшной силой на украшенный перьями череп дикаря, дробя на мелкие кусочки его крепкие кости. Русский мушкет тоже больше не поднимется, чтобы продолжать мстить за смерть стольких земляков. Сбитый с ног чем-то, кинутым под ноги, Еремин падает, и сейчас же начинает задыхаться под кучей навалившихся на него полуголых тел, пахнущих чем-то острым и незнакомым…