Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - [149]

– Но куда же они все подевались? – недоуменно, точно рассуждая сам с собой, заметил офицер.

– Не иначе как всех поубивали, да в воду побросали, – заметил унтер, опознавший ереминскую трубку, – крови-то в баркасе сколько, Господи!

– Это надо выяснить. Вперед, ребята! Нельзя терять времени.

Прежде чем тронуться в дальнейший путь, офицер отдал строжайшее приказание продвигаться вперед, по возможности, без шума, не разговаривая, не перекликаясь и держась всем вкупе, с оружием, готовым к действию. Обломанные в лесу ветки кустарника и нечто вроде тропинки, протоптанной многими парами ног вдоль берега реки, вверх по ее течению, указывали ясно путь, по которому следовало двигаться отряду.

Еще с добрый час двигался десант, приняв все меры предосторожности, чтобы не быть застигнутым врасплох, не обнаруживая иных признаков присутствия человека, кроме примятой травы, да поломанных веток.

Но вот идущие впереди дозором два матроса внезапно остановились, и прикрывшись стволами деревьев, стали что-то высматривать впереди себя, дав знать идущему позади, гуськом, отряду, чтобы тот остановился. Командир, крадучись, подошел к дозорным и спросил шепотом ближайшего:

– В чем дело?

– А вот, поглядите вот сюда, ваше благородие, – ответил дозорный и стволом мушкета раздвинул слегка ветки растущего впереди большого куста. В образовавшийся просвет офицер увидел в расстоянии какой-нибудь сотни сажен обширную, расчищенную в лесу поляну, прилегающую к берегу реки. По поляне было разбросано десятка три низких, полукруглых, как опрокинутые колпаки, туземных хижин. Селение окружала изгородь из деревянных кольев, высотой с человеческий рост. На многих кольях торчали какие-то шарообразные предметы, в которых, вглядевшись, офицер опознал человеческие черепа. У берега реки было привязано и покачивалось на воде несколько узких и длинных пирог. Из середины селения поднимался к небу столб дыма. Между хижинами бродили полуголые человеческие существа темно-коричневого цвета, с огромными копнами волос на голове. У черневших отверстий, служивших для входа в хижины, копались в песке совершенно голые дети. Там и сям бродили тощие низкорослые собаки.

Офицер пальцем поманил к себе унтера и, когда этот приблизился, указал ему на туземное селение и, дав время налюбоваться открывшейся картиной, стал вполголоса совещаться с ним о лучшем способе атаки.

После короткого совещания было решено атаковать селение в лоб, отрядив небольшую группу, которой дать задание кинуться к пирогам и не допустить дикарей завладеть ими для бегства. Подтянув к себе отряд, офицер дал знак двигаться вперед, по возможности без шума, чтобы, не будучи замеченными, добраться до опушки поляны, откуда уже было бы недалеко добежать до палисада. Но едва они сделали несколько шагов, как одна из собак в селении, спокойно до того лежавшая в песке и ловившая у себя блох, подняла голову и, обернув ее в сторону леса, вдруг громко залаяла. Ее немедленно поддержали другие. Проходивший неподалеку от палисада высокий дикарь с седой копной на голове, на тощих, жилистых и кривых ногах, остановился и вдруг, издав резкий, визгливый крик, кинулся сломя голову, к центру селения.

– Вперед, ребята, бегом марш! – скомандовал начальник десанта, и, выхватив из за пояса пистолет, он выстрелил и побежал, увлекая за собой своих людей.

В селении поднялась дикая какофония: сразу же залаяло и завыло множество собак, послышался визг женщин и детей, где-то на противоположной окраине деревушки, вплотную прилегающей к лесу, застучало что-то вроде барабана. Русские матросы, обливаясь потом, бежали что было сил. Вот передние добежали до палисада и начали рубить его топорами. В это время большая группа дикарей показалась справа, намереваясь, по-видимому, бежать к пирогам. Но туда же поспешал отряд, выделенный от десанта, под командой унтера. Увидев, что дикари смогут завладеть пирогами раньше, чем он успеет добежать до них, он остановил свой отряд и дал залп. Несколько темно-коричневых тел повалилось на песок, остальные с громким визгом шарахнулся обратно, к селению. Сквозь не прекращающиеся вой и визги отчетливо доносился все учащающийся в ритме бой барабана.

Вот просвистело несколько стрел, пущенных откуда-то из-за ближайших хижин. С жалобным криком «ой» упал один матрос. В прорубленную в палисаде брешь вливались матросы и бежали уже между хижинами. Кое-где раздались одиночные выстрелы. Командир десанта приостановился у пробитой бреши, пропуская людей, отдавая короткие приказания и направляя бойцов вправо и влево в охват селения. Он видел, как из ближайшей хижины на корячках вылезла какая-то коричневая фигура и как пробегавший мимо нее матрос, перехватив мушкет за дуло, опустил с размаху приклад на густую копну волос на голове дикаря; этот ткнулся носом в землю и задергал голыми коричневыми ногами.

Замыкая отряд, офицер побежал за последней группой. Пробегая через селение, он на каждом шагу натыкался на валяющиеся тут и там трупы дикарей, большинство с раздробленными прикладами черепами. В одном месте ему попался матрос; он лежал ничком, царапая землю ногтями; в его спине, между лопатками, торчала глубоко вошедшая в тело несчастного стрела. Офицер приостановился и, нагнувшись, выдернул стрелу; из раны хлынула потоком темная кровь, заливая спину матроса. Взяв его под мышки и пачкая себе руки и грудь в его крови, офицер приподнял раненого и повернул его. Лицо матроса было покрыто предсмертной синевой, глаза широко раскрыты, и в углах губ белела пена. Командир десанта осторожно опустил умирающего на землю и побежал дальше.