Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - [145]

III

Шлюп «Кроткий» второй уже год бороздит моря и океаны.

Мичман Адольф фон Дейбнер, оставаясь самым младшим офицером корабля, уже давно перестал быть желторотым птенцом. Он многое уже повидал и не менее того испытал. Его лицо, на котором упорно не желают расти усы и борода, и которое все еще покрыто юношеским пухом, сильно загорелое в тропиках, уже не принимает бледно-зеленого оттенка, а содержимое желудка не вытравливается за борт, когда шлюп, со спущенными брам-стеньгами, под глухо зарифленными марселями, сильно накренившись и отряхиваясь как утка от вкатывающих на его палубу верхушек волн, скрипит всеми своими скрепами, переваливаясь на бегущих бесконечной чередой валах, гонимых свирепым ветром. Заунывная песня в снастях, заводимая тем же неугомонным ветром, уже не наводит на него в темные ночи смертельную тоску, когда, казалось бы, отдал полжизни, чтобы очутиться рядом с высокой женщиной с седеющими буклями на красивом лице, закутанной в теплый оренбургский платок, сидящей у поющего совсем другую песенку самовара, в уютной столовой деревянного домика, на углу 17-й линии и Среднего проспекта Васильевского острова.

У него уже не уходит душа в пятки, когда в свежую погоду командир шлюпа, расставив фертом ноги, заложив руки в карманы полупальто и глядя куда-то вверх, задрав голову, кричит:

– Мичман Дейбнер, живо, на фор-марс! Посмотрите, чего это там марсовые копаются, как вши на мокром пузе?!

И мичман Дейбнер, взобравшись на фор-руслени, идет по уходящим из-под ног выбленкам на фор-марс, поминая мысленно царя Давида и всю кротость его.

Все эти страхи уже позади, как давно осталась позади страшная Бискайка, в которой впервые шлюп «Кроткий» выдержал жестокую трепку: когда маленький деревянный кораблик под одним стакселем и штормовой бизанью в течение пяти суток боролся с разъяренной стихией на виду все того же маяка Финистерре, точно не будучи в состоянии от него оторваться; когда от страшных ударов волн корпус «Кроткого» скрипел жалобно, точно умоляя не бить его так жестоко: когда по палубе ходила вода, не успевавшая выливаться через шпигаты, и грозила смыть за борт всякого, упустившего из рук протянутый штормовой леер; когда и команда и офицеры питались лишь ржаным сухарем, размоченным в воде, чтобы его могли раскусить даже молодые зубы[181].

Остался позади и сказочно красивый, солнечный остров Мадера, с водой такой синевы, точно в море кто-то напустил синьки, и такими голубыми небесами, точно смотришь на них не в натуре, а на картинке, точь-в-точь такой, какая висит у папеньки в кабинете и на которой изображен корабль «Твердый» на рейде острова Корфу. Там, на Мадере, впервые мичман Дейбнер уж показал себя бравым моряком при приставании к берегу на шлюпке в бурунах. Проделал он все в точности, как было написано в учебнике морской практики. Было немного жутко, но все сошло отменно хорошо.

Позади ласковый, ровный и теплый пассат, подгонявший шлюп, который бежал, как резвая лошадка по накатанной дороге, когда на вахте только и было дела, что погуливать по палубе, да поглядывать на красиво вздувшиеся паруса, любоваться синими небесами, на которых, как клочки ваты, белели пятнами высокие облачка, слушать урчание воды в кормовой струе и любоваться стайками летучих рыбок, веером выскакивающих из-под форштевня «Кроткого», или следить за эволюциями дельфинов, плывущих с кораблем наперегонки и выскакивающих от времени до времени из воды, точно желая посмотреть, не отстает ли это удивительное сооружение рук человеческих.

Позади, в далеких уже воспоминаниях, остался и оживленный Кейптаун, где с утра и до вечера на набережной, где неподалеку стоял на якоре «Кроткий», толпился народ, приходивший поглазеть на щегольской кораблик под странным белым флагом с синими, накрест, полосами, с экипажем, говорящем на неведомом языке, в котором не услышишь ни одного слова ни английского, ни голландского. Там, среди рыжеволосых англичан и флегматичных голландцев в широкополых шляпах и с глиняными трубками в зубах, шныряли зулусы и бушмены, от вида которых у кухарки Феклуши, без сомнения, приключился бы родимчик. В Кейптауне, на парадном обеде, данном губернатором в честь русских моряков, свежая как роза, красивая как ангел, в белом платье, с высокой талией, подпоясанной под самой едва обрисовывающейся грудью широкой розовой лентой, в красиво обрамляющих юное лицо белокурых буклях, губернаторская дочка ласково смотрела на пригожего русского мичмана и звонко хохотала над грубыми ошибками его английского языка.

У мыса Доброй Надежды, в лунную ночь, стоя на вахте, мичман фон Дейбнер не без опаски посматривал вдаль, в ту сторону, откуда тянулась лунная дорожка, не появится ли там, вдали, в нежном полусумраке, высокий рангоут летучего голландца. Он знал, что летучий голландец облюбовал эти воды и обычно показывался морякам именно здесь, у мыса Доброй Надежды.

Далее был бесконечно долгий переход через всю ширь Индийского океана, когда, в конце концов, мичману Дейбнеру стало казаться, что земная твердь провалилась куда-то в тартарары, на земном шаре осталась только морская гладь, а шлюп «Кроткий» превратился в летучего голландца, обреченного блуждать по океанам до Страшного суда.