Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - [143]

Мне нигде не приходилось встречать имени этого серого героя. Оно не поблескивает золотом ни на какой доске, ибо на этих незаметных героев старой Христолюбивой России было бы не напастись ни мраморных досок, ни свободных мест на стенах церквей. Но они записаны там, где нет ни болезней, ни печалей, ни воздыханий, у Того, кто сказал – «больше сея любви никто же имат, да кто душу свою положит за други своя…»

А вот, страшная своей лаконической простотой надпись на 5-й доске: «На шлюпе “Кроткий” 1826 г. 16-го Апреля Мичман Адольф фон-Дейбнер убит и съеден дикими на острове Нукагива».

И рука, сама, поднимается для крестного знамения при чтении этой короткой надписи.

Когда я прочел ее впервые, то долго стоял перед этой доской, перечитывая ее как бы в оцепенении, забыв и «Фершампенуаза», и «Александра Невского», и «Пластуна», и даже тендер «Струя»… И долго в ту ночь ворочался я на жесткой кадетской койке, думая о мичмане Адольфе фон Дейбнере и рисуя себе во всех подробностях страшное происшествие на острове Нукагива в 1826 году…

II

В небольшом деревянном доме, с палисадником, на углу Среднего проспекта и 17-й линии Васильевского острова, занимаемом отставным капитаном 1-го ранга фон Дейбнером, в крошечной, уютной гостиной, с низкими потолками, в глубоком кресле, сидит пожилая женщина в темном платье, с чепцом на голове, из-под которого свисают по обе стороны лица букли темных волос с просвечивающими в них серебряными нитями. Подле нее на низкой скамеечке сидит молодой моряк, на верхней губе которого чуть пробивается рыжеватый пушок. Светлые волосы на голове зачесаны по моде двадцатых годов прошлого века, с высоко взбитым коком надо лбом и с зачесом на виски. На макушке по-мальчишески торчит непокорная прядь, а сзади за невысокий воротник уходит вниз еще детская косичка. Моряк держит на растопыренных пальцах, широко расставив руки, моток шерсти, с которого пожилая дама наматывает клубок. В переплет низких окон сквозь тюлевые занавески проникают лучи невысокого солнца петербургской ранней весны и бросают яркие блики на блещущий чистотой крашеный деревянный пол гостиной. Дверь в соседнюю комнату открыта, и виден стол, покрытый чистой белой скатертью, на котором установлены три обеденных прибора. Оттуда доносится веселое чириканье канарейки.

– Что это, твой родитель нонче как запаздывает, – говорит дама, распутывая захлестнувшую на клубке петлю, – у Феклуши, поди, на кухне, все уже пережарилось да перепарилось.

– Да, пора бы, маменька, и за стол. У меня, признаться, аппетит такой уже, что быка бы целого съел!

– Не иначе как твой родитель встретил опять какого-нибудь старого друга-приятеля, зашли в ресторацию, да и пошли вспоминать свою эскадру сенявинскую, да всякие там Дарданеллы да Афоны. Сколько уж тому лет прошло, а все забыть не может. А то, что дома жена и дитя голодные сидят, о том он не подумает.

– Ах, маменька, как вы это можете говорить, чтобы забыть такие дела, коим папенька не токмо были свидетелем, но и прямой участник. Коли бы мне довелось увидеть то, что повидали папенька, то поколику бы я себя счастливым считал, что и сказать вам не могу!

– Не спеши. Куда спешишь-то? Давно ли из коротких штанишек вылез, а туда же, в баталии стремишься, – сердито ответила мать.

– Какие уж теперь, маменька, баталии, – с грустью возразил моряк, – у нас, поди, и кораблей-то не осталось! Коли что построят, то и эти держат в Кронштадте, на привязи, пока не сгниют. Не то что сражаться, а и плавать не на чем! Разве нынче похоже на то, что было при императоре Павле Петровиче, а уж про царицу Екатерину Великую я уж и не говорю. Нынче мы не плаваем на кораблях, а кораблями торгуем. Почто мы испанцам десять фрегатов продали? Папенька говорили, что таких фрегатов в мире больше не найти было!

– Коли продали, то, значит, и нужно было продать. Не тебе государя учить, как ему поступать, да что делать, – возразила мать.

– Я и не учу, маменька, а сожалею. А могу ли я, примерно, не сожалеть адмирала нашего Дмитрия Николаевича Сенявина? Вы знаете, что мне давеча говорил Баратынский?

– Какой такой Баратынский?

– А есть у меня товарищ такой, одного выпуска из корпуса.

– Что же он такое говорил тебе?

– А говорил он мне, что своими глазами видел Дмитрия Николаевича, как тот шел по 8-й линии, в рваном госпитальном халате, бичевой подпоясанном, да как подошел к нему какой-то чиновник, должно быть из портовых, да и сунул ему в руку некую ассигнацию. Ведь это что же? Ведь это же выходит, что наш знатный адмирал, победитель турок и французов, подаянием побирается?

– А ты бы о таких вещах помалкивали бы. Сходи-ка лучше, да погляди на улицу, не идет ли родитель? И, коли не видно, то поди на кухню, да скажи Феклуше, чтобы дала тебе чего-нибудь перекусить, чтобы червячка заморить. Не то ты у меня и вовсе отощаешь.

Моряк положил на колени матери моток шерсти, поднялся, расправляя спину и потягиваясь всем своим стройным станом, и, лениво зашагал к передней. Через минуту, послышался его радостный голос:

– А вот и папенька идут, да еще как поспешают!

– Феклуша, сейчас будем обедать, барин идут! – крикнула дама, подымаясь с кресла и убирая мотки шерсти.