Четыре туберозы - [79]

Бессилье на смелом…

Века проснулись смутным роем,

Эфиры хлынули на тверди скал,

И над молитвами, проклятьями и воем

Победный голос прозвучал:

«Демон в бездонность низринут!

Седые столетия минут,

И Вечность сном вечным уснёт[147],

Умрёт непокорное тело, —

Тогда только он оживёт

И к Богу подымется смело!»

ВЕДЬМА ** Драма-поэма

ПРЕДИСЛОВИЕ

В уютной комнате, у камина, развалясь в мягком кресле, приятно мечтаем подчас мы о том, что мрак, окутывавший человечество, начинает редеть. С лучезарных высей научного знания как будто сползают туманные личины неопределённых страхов и суеверий. Разорванные в клочки, они тают, загораясь романтическим блеском. Вечерний, немеркнущий свет озаряет вокруг все мелочи, и они так отчетливо выделяются в этом свете.

Если нам скажут, что и теперь личина не сорвана, что и теперь между нами и Вечностью только игра в прятки, как часто мы не хотим этому верить: золотое зеркало горизонта и улица, залитая золотом, с весёлыми, бегущими людьми — разве есть ещё место ужасам тьмы теперь, когда всё прояснилось?

А между тем никогда ещё призрак не вырастал в таком грозном величии, как теперь, в этом золотом свете научных откровений.

Прежде в нахмуренном, сыром тумане мелькали ослепительные пролёты лазури, казалось, что туман призрачен, а то, что за ним, — есть лик неизменной Вечности. Но когда разорвался туман и повсюду блеснуло небо с каёмкой зари, стало ясно, что это — только голубая занавеска, окаймлённая золотой тесьмой, — голубая вуаль, накинутая над пропастью. Наука могла разогнать мрак, сгустившийся перед ней, но она не могла разогнать вечной ночи, из глубин которой сама явилась. В этом смысле она — «тёмного хаоса светлая дочь».

С личины спала личина. Призрак не мог спасти подобие собственной реальности, когда он предстал пред нами, разоблачённый. Золотое зеркало горизонта, и улица с зажигающимися фонарями, эти бегущие люди — мы уже знаем, что всё это незнакомо нам, хотя бы уж потому, что неизвестно пространство, в котором всё это происходит.

И это окно, из которого мы смотрим, есть окно в непостижность, — больше мы ничего не знаем о нём. И четыре стены, и камин, и мягкое кресло, в котором мы только что размышляли о возможности постижения мировой фантасмагории, и эти уютные мелочи не укроют они нас от всюду витающей ночи.

Свет разогнал тьму, и тогда оказалось, что сам он пропитан тьмою. Если наука — солнце, то мы знаем, что солнца выброшены из ночной пасти мира. Хаос, прогнанный с авансцены человечества, выглянул из глубины сцены, и мы уж бессильны бороться с ним.

И если мы отказываемся мужественно заглянуть в ужас ночи для того, чтоб убедиться, что нет в том никакого ужаса, и что ночь нежна и задумчиво спокойна, если мы отказываемся, сама ночь идёт на нас, и сумеречные тени начинают уродливо плясать на стене, принимая очертания единорогов, горбунов, карлов. Хаос в образе страшного карлы бросает солнца в пустоту, и они взлетают, крутясь, — золотые волчки.

Мы уже начинаем понимать, что живём среди неизвестностей и что не укроемся от них ни четырьмя стенами, ни устремлением к матери сырой земле: сама земля только мяч, надутый огнём, только мяч в лазурной сетке, называемой небом, вечно мчащийся шар, никуда не могущий упасть, потому что и падать некуда.

Из ночной пустоты выступают туманности, как из чьих-то вещих очей, чтоб изойти слезами, бриллиантовыми звёздами. Мириады звёзд заблистали в пустоте. Ночь выплакала все солнца, все звёзды. Всё, что существует, всё, что является нам, пронизано звёздностью, всё — порождение ночи. День — личина между нами и миром, — личина, и притом неизвестно чья: быть может, она надета на нас, быть может, на мир, — личина между двумя безднами. Две бездны уставились друг на друга из-под призрачной маски. Но призрак рассеется, бездны сольются. Мы станем миром, потому что будем вне мира, как Тот, Кто сказал: «Я уже не в мире, но они в мире, а я к Тебе иду, Отче святой» (Иоанн).

Быть может, есть только два призрака: призрачный мир для нас под личиной явлений, и мы, скрытые для мира под маской. Мы должны растопить маску, мы не должны быть призрачны. Горе тому, кто, зная мировой фантом, воспользуется данным ему знанием для утверждения своей обособленности, кто станет миром во имя своё. Он воистину злой маг.

Есть среди нас злые маги, одержимые призраком.

Нам безразлично, ходят ли они в мантиях среди пещер или среди болотных огней, или мы встречаем их в застегнутых сюртуках на журфиксах, — каждый раз мы безотчетно вздрагиваем, говорим себе:

Какая-то мелькнула тень!

Не дух ли то болотный?!

(«Ведьма»)

Творят ли они заклинания над козлиной кровью или говорят об искусстве и литературе, — узнаём их по личине, привязанной к лицу. И если сотворим про себя крестное знамение, неожиданно оборвётся их уклончиво рассудительная речь: из-под личины раздается крик демона, обитающего в них:

Хо! Хо! Хо! Хо!

(«Ведьма»)

«Ведьма» и «Лествица» говорят нам о колдунах, о магах. Вникнем же в эти слова. Ведь мы тут имеем дело не со сказочными героями, а с теми, кто под маской благовидной лжи творит среди нас вечное марево…

Помолимся о том, чтоб личина с них спала, предстал нам истинный лик их и рассеялся туман наваждений.