Четыре стороны сердца - [23]

– Никогда не видели открытым? Просто невероятно! А ведь это прекрасный «Бехштейн», и, хотя им явно давно не пользовались, звучит он великолепно. Я попросила Мартена найти настройщика, и тот приезжал сегодня утром. Он работал очень тихо. Да и стены в этом доме такие толстые. А вообще… господи, до чего же тут все уродливо! – добавила она, забыв, что запретила себе любые комментарии по поводу интерьера Крессонады.

– А что это вы играли? От этой мелодии прямо сердце замирает, – сказал он и покраснел. – Знаете, я ничего не понимаю в музыке, ну ровным счетом ничего. Когда я лежал в клинике, мне удалось купить обалденный транзистор, с маленькими такими наушниками, – это меня успокаивало. И чего я только не наслушался! – продолжал он, беззлобно умолчав о том, что музыкальные отрывки были ему предписаны в качестве терапии.

А ведь он мог бы ей рассказать: «Как же мне доставалось, когда я просил этих сволочных врачей назвать мой диагноз, а они держали меня взаперти, обвиняли в хроническом слабоумии и говорили, что я опасен для общества. И никто, никто не защитил меня, не утешил, не вызволил оттуда, – ни мой отец, ни моя жена. У меня все отняли, вплоть до уверенности в себе, в том, что я смогу снова наслаждаться жизнью. И с тех пор постоянно унижают. Вот почему я теперь вынужден спать со шлюхами, чтобы хоть как-то скрасить свое одиночество».

Фанни резко отвернулась и снова наиграла тот же пассаж.

– Это Шуман, – пояснила она дрогнувшим голосом. – Кажется, тема одного из его квартетов. Красивая мелодия, правда? Трогает до глубины души, вы согласны? Знаете, я ведь не умею играть, совсем не умею… Есть некоторые люди, которых я люблю…

Они сидели между окном и роялем. Своевольное солнце дерзко врывалось в комнату сквозь ставни, золотило волосы Людовика, широко раскрытые глаза Фанни, устремленные на правую руку, на медовый, горький мотив Шумана.

– Я открыл для себя эту музыку только сегодня, здесь, – вдруг объявил Людовик. – И это нормально, потому что сегодня я впервые открыл для себя любовь и могу наконец любить кого-то. Любить… вас, – твердо сказал он. – Теперь я не смогу без вас жить.

– Но… послушайте… это же несерьезно, – пролепетала Фанни, пытаясь засмеяться и отодвинуться от него.

Однако ей удалось лишь запрокинуть голову, лицо, которое тотчас настиг жадный рот Людовика. Он оперся обеими руками на банкетку, прикасаясь к Фанни только губами, которые находили ее щеку, лоб, шею, покрывая их почтительными, но настойчивыми поцелуями с трогательной нежностью, которая вызывала у нее невольные стоны. А он все твердил: «Я вас люблю, я люблю вас», и его голос наконец-то звучал уверенно. Между ними не было ничего, что побудило бы Фанни оттолкнуть его – ибо он не касался ее, не удерживал, – всего лишь это лицо, эти губы, касавшиеся ее то здесь, то там, это смутное ощущение, что все происходящее естественно, – и это волшебное спокойствие, и эти бурные толчки крови в венах…

* * *

Близился вечер, но они забыли обо всем на свете. Людовик бессвязно лепетал какие-то слова – восторженные, изумленные слова благодарного обладателя (уже), подсказанные тем, что придавало ему в глазах Фанни новое обаяние, – проснувшейся мужественностью, волей, а теперь еще и благоговейным трепетом – подарком любви и наслаждения, когда им случается сойтись вместе.

Эту ситуацию – безумную, по мнению Фанни, – ее тело, однако, восприняло так естественно, что она неудержимо смеялась, пытаясь объяснить причину своего смеха Людовику, сперва удивленному, а вскоре покоренному и завороженному, как он отнесся бы к любому проявлению чувств, исходившему от нее. Лежа на боку рядом с ним, она угадывала сквозь сомкнутые веки статную фигуру этого мужчины, бархатистость его сухой кожи, широкие плечи, силу, а главное, уверенность в себе. Она не думала ни о его возрасте, ни о своем и, уж конечно, не считала это препятствием, принимая просто как мелкий факт, такой же незначительный, как разный цвет их волос. А он восхищался каждой частицей ее тела, даже самыми крошечными его недостатками, словно чудесным открытием, нежданным подарком судьбы. И она упивалась этим взглядом, прикованным к ней так жадно и так неотрывно, что критика или робость были тут совершенно ни при чем.

Так же как дверь в пяти метрах от них, ведущая в салон и к вполне возможному скандалу.

* * *

За ужином они сидели с довольными, слегка усталыми лицами, и их ленивые, томные жесты насторожили Филиппа. Он слишком хорошо знал эти признаки наслаждения, даром что ему были незнакомы признаки любви.

Анри Крессон явился с повязкой на правой руке, причем непрерывно задевал ею за все солонки и перечницы и ругался, правда довольно сдержанно, соблюдая приличия, запрещавшие ему сильные выражения в присутствии трех дам – гостьи, невестки и законной супруги Сандры.

– Несчастный случай на производстве, и все из-за этого кретина – импортера из Токио, которому заблагорассудилось осмотреть нашу лущильную машину, новое чудо техники, она обошлась мне в двести тысяч долларов! – объявил он, угрожающе размахивая ножом перед Филиппом и Людовиком, испуганно таращившими глаза. – Я стал ему показывать эту… гм… проклятую машину, подошел слишком близко и задел рукой разделочный ремень… Ну да ладно… в общем, он поранил мне кисть.