Четыре дня в начале года тигра - [109]

Точно так же изменения в языке культуры, вызнанные появлением новых средств коммуникации, порождают иную культуру, и лишь в этом обновленном контексте можно понять новую иерархию знаков и символов. Едва ли позволительно именовать этот процесс «порчей», если только мы не готовы рассматривать христианство как испорченный иудаизм или ислам как испорченные древнеарабские верования. Даже сохранение знаков и символов старой, отмирающей культуры ничего не доказывает: Шпенглер справедливо заметил, что, и сохраняясь, они по-иному функционируют в новом контексте. Строго говоря, для евреев и Христиан Ветхий завет не есть одна и та же книга: в новую культуру вошел древний текст, «раскрывшийся» по-новому, поскольку он был прочитан в новом свете, глазами, изменившимися под воздействием нового средства, именуемого христианством. Сходным образом можно объяснить и пресловутую «филиппинскую пунктуальность» — как пережиток «вневременности» нашей прежней культуры, как упрямое сопротивление тирании чуждой нам часовой стрелки и как свидетельство трудностей, с какими нам дался переход от бесчасового времени ко времени, расчисленному по часам. Но подходить к этому явлению с сантиментами — а на нас, мол, и часы не повлияли! — это не гордость, а глупость. Сама попытка подвергнуть явление анализу (предполагающая самокритичность и сознательный подход) есть доказательство тому, что «пережиток» — подобно.' иудейской Библии в руках христиан — уже имеет другую природу. Если бы довелось нам обсуждать эту тему с нашими прародителями доиспанских времен, мы не нашли бы с ними общего языка, ибо мы строили бы свои аргументы на фаустианской концепции времени, вошедшей в нашу культуру уже после них. Кентавр — чудовище, знаменующее переход к новой культуре (культуре всадника), понятней всего тем обществам, которые прошли через эту фазу.

Переходный период мог бы считаться наиболее захватывающей главой в истории Филиппин, если бы эта глава не была опущена. Мы привыкли думать, что история культуры — эго описание китайских черепков в филиппинских захоронениях либо жизнеописание Луны или Идальго, но без попытки увидеть в черепке остаток орудия либо объяснить, как появились художники типа Луны или Идальго. Ни один жизненно важный вопрос не находит ответа, поскольку вопрос даже не ставится, а между тем речь идет о глубиннейших аспектах нашей культуры.

Вот пример: если человек есть то, что он ест, спрашивается, как сказался на характере висайцев переход к потреблению кукурузы? И если новые дисциплины перестраивают мышление, то что произошло с устоявшимися мыслительными навыками наших предков, когда они, предки, начали экспериментировать с новыми культурами — табаком и маисом или с новыми домашними животными — коровами, индюками? Если предкам приходилось перебарывать страхи, прокладывая дорогу через священный лес или перебрасывая мост через разгневанную реку, сказался ли на их характере отказ от прежних табу? Какие нюансы и особенности привнес латинский алфавит в нашу манеру выражать свои мысли? И подвело ли нас принятие латиницы к порогу современной «культуры глаза»? В какой степени наша постоянно осуждаемая «инертность» или «леность» является результатом «футуро»-шока? Не очутились ли филиппинцы XVI и XVII веков в ситуации, сходной с той, в какую попал человек XX века, столкнувшийся с чересчур большим числом новых орудий и ошеломляющим культурным взлетом? А коли это так, то вопреки назойливым обвинениям в инертности и лености мы можем утверждать, что наши предки, болезненно пережив временную потерю ориентации (да, это игра слов!) все же не захлебнулись, а выплыли, преображенные новыми средствами коммуникации, — доказательство чего сегодня стало частью нашей истории.

Мы уже отмечали преобразования в экономике — от простого воспроизводства к «первой в наше время мировой экономике»: со времен галеонов до начала сахарной эры Филиппины торговали с тремя континентами, через два океана. Не менее знаменательны преобразования в области культуры. Известно, что испанцы для своих первых построек на Филиппинах были вынуждены привозить китайских каменщиков и мастеровых, поскольку нам кирпичная кладка была внове. Однако во второй половине XVIII века, в период экономического бума, филиппинские города, гордые своим богатством, начали перестраиваться, расширяться и украшаться, улучшать старые здания, возводить новые. О китайских мастерах теперь уже не вспоминали — уже существовала филиппинская архитектура, более того, она была плодом умения и таланта тех самых людей, которых сегодня мы с жалостью зовем темными массами. Руками скромных филиппинских каменщиков, ремесленников, плотников, резчиков, живописцев были созданы великолепные общественные сооружения: от фасада церкви Моронг до комплекса зданий, образующих соборную площадь в Таале, от увесистого барокко до деревянных кружев антильского дома, от благородных ратуш и сторожевых башен до мостов и ирригационных каналов, построенных с таким инженерным мастерством, что многие из них и сегодня эксплуатируются. По поводу этого и сегодня живого прошлого так и хочется сострить: сколько функциональной красоты создало темное невежество!