Четыре дня в начале года тигра - [107]

Переход от «типографского индивида» к «электронному масс-человеку» служит еще одной иллюстрацией культуры как истории, орудия как эпохи, средства коммуникации как самого сообщения, поскольку важно не то, каким образом мы используем: орудие, а каким образом оно пользуется нами, неприметно видоизменяя нас. Электронные устройства, утверждает Мак-Люэн, становятся продолжением нашей нервной системы в пространстве, подобно тому как дом есть продолжение наших кожных покровов, а автомобиль — наших ног: «Драма истории — незатейливый спектакль, скрытый смысл которого — преображение человека средствами коммуникации».

Увы, «драма истории» редко рассматривается под этим углом зрения, кроме тех случаев, когда речь идет о первых строчках доисторического пролога, раскрывающих то, как преобразило человека открытие огня или изобретение каменного топора. Стоит же появиться на сцене историческим событиям, и орудия сразу отходят на задний план, а в центре действия оказываются последствия их применения — политика, экономика, искусство. Или рассматриваются — если их вообще рассматривают — не в качестве-могучих движителей истории, а просто как орудия. (В наши дни есть лишь одно исключение из этого правила — атомная бомба, ужас перед которой не позволяет считать ее просто орудием.)

Филиппины дают прекрасный пример того, как «скрытый смысл» упомянутого «преображения человека средствами коммуникации» был утерян в изложении истории, хотя преображение происходило не в доисторических сумерках, а на ярко освещенной исторической сцене: мы пережили революцию XVI и XVII веков, когда в нашу жизнь вторглась масса орудий, настолько для нас новых, что они не могли не произвести радикальнейшие изменения в культуре и общественной жизни Филиппинских островов.

Одна из причин, в силу которых «скрытый смысл» так и не раскрылся, в том, что эти орудия были вполне привычны для тех, кто завез их на острова. Носители этих орудий не могли оценить их воздействия на островитян, потрясенных поразительными новинками; а история островов была впервые записана опять же ими — теми, кто привез орудия. Вторая причина в том, что мы, взявшись писать историю нашей страны, естественно, были возмущены мыслью о чужеземном вмешательстве в эту историю, а потому — и это тоже естественно — предпочли изобразить, его как чужую историю, не нашу. Свою же стали исчислять периодом до вторжения Запада и периодом борьбы за освобождение от него, по возможности обходя то, что было в промежутке, как не имеющее к нам отношения. Однако если орудия были нашей историей, то совершенно ясно: делать это нельзя. I.ели «Гамлет» без принца Датского абсурден, то «Гамлет», от которого оставлена одна кульминация, в котором и упоминания нет о событиях, превративших принца в человека действия, невозможно понять. Перед историком, пишущим историю Филиппин, стоит задача: включить этот весьма несимпатичный ему первый акт в национальную драму, не слишком выпячивая ни роль колонизаторов, ни роль колонизованных и в то же время не снижая значимости периода колониализма. Другими словами: раскрыть, насколько важен, насколько значителен для нас был тот период.

Можно ли ухитриться сделать это?

Мак-Люэн показывает, как это сделать: рассматривая историю не саму по себе, а как историю культуры; тогда 1521 и 1565 годы свяжутся не с вторжением Запада в наши пределы, а с соприкосновением пашей культуры с новыми орудиями — колесом, плугом, цементом, дорогой, экипажами с конной тягой, деньгами, часами, бумагой, книгой, печатным станком и прочим — и с нашей реакцией на них. Одним словом, рассматривая этот период как эпоху «преображения филиппинца средствами коммуникации».

Нет больше надобности оберегать национальное достоинство: история становится чисто филиппинской. Филиппинец выходит на самую середину сцепы; чужеземный захватчик так же может считаться орудием — одним из орудий, которыми мы действовали и с которым взаимодействовали. В число орудий можно включить и христианство — не в уничижительном смысле, но в том, какой придает Мак-Люэн одежде, деньгам, жилищу и дорогам, именуя их орудиями и утверждая, что все орудия такого рода являются «средствами коммуникации». Вот таким образом мы могли бы разрешить самую болезненную для нас проблему, касающуюся этой эпохи: чужеземный захватчик предстанет в ничуть не обидной роли посредника.

Решение не ново — оно стихийно использовалось и до нас. Например, греки низвели чужеземного захватчика (вероятно, имея в виду финикийцев) до мифической фигуры Кадма, чье единственное назначение — роль посредника, через которого греческая культура получила новое орудие: алфавит, символически изображенный в виде зубов дракона, посеянных Кадмом. И англичане изгнали из своей истории римских завоевателей, так что теперь события I века до Р. X. читаются не как римское завоевание Британии, а как приобщение британской культуры к дорогам. Похоже, в конечном счете любой завоеватель растворяется в том орудии, которое он предположительно принес.

Но какова взаимосвязь орудия как культуры и народа как истории?

Роль чужого алфавита в греческой культуре очевидна: с одной стороны — разобщенность греков (зубы дракона прорастали вооруженными воинами, убивавшими друг друга); с другой — величие греческого-искусства, науки, поэзии, театра и философии. Эпохальна и роль дорог в английской истории: с одной стороны, прорезав леса, болота и горы, они распахнули Британию для вторжений англосаксов, датчан и норманов; с другой — сделав остров проходимым из конца в конец, превратили его в единое культурное целое и подготовили становление английской нации.