Четыре дня в начале года тигра - [106]

Допустил ли Росес ошибку, вступив в переговоры с ворами?

Те, кто настаивает на том, что без денег не обошлось, ханжески утверждают: платить выкуп столь же преступно, как и требовать его. И даже если Росес ничего не заплатил, прикрывать похитителей во время переговоров не только неэтично, но и недопустимо — человеку, занимающему такой пост, нельзя опускаться до роли эмиссара уголовного мира.

Мало того, один его приятель, священник, заявил ему, что содеянное им сомнительно в моральном плане. Общение с ворами есть само по себе зло — скорее надо было позволить сжечь реликвии.

Росес возражает: «Допустим, отец, что украли оригинал рукописи Библии, а у вас есть возможность вернуть его путем сделки с ворами; что бы вы предпочли: вступить в сделку или пусть она горит?»

Кое-кто считает возню вокруг рукописей чистой поды идолопоклонством. Идеи Рисаля уже получили широкое распространение и живут жизнью, не завися щей от бумаги, на которой они впервые были изложены. Оригиналы рукописей имеют исключительно «сентиментальную» ценность: погибни они — мы все равно ничего бы не потеряли. Все равно у нас была бы возможность прочитать и его прощальное стихотворение, и оба романа. Тогда к чему весь этот шум вокруг рукописей?

Неопровержимый ответ гласит: у сердца свои законы. У Росеса, кроме того, была и еще одна, сугубо сентиментальная причина: его жена, Ирена Виола, — внучка человека, который оплатил печатание «Не прикасайся ко мне», и Росес хотел вернуть рукопись в качестве подарка к 14 февраля — Дню св. Валентина. Когда он возвратился с рукописью, директор Луис Монтилья метко сказал:

— Виола содействовал публикации рукописи, не обошлось без Виолы и при ее возвращении.

Несмотря на то что есть люди, считающие поступок Росеса сомнительным или не очень достойным, в целом общественность аплодирует. Первое признание пришло из Илокандии: там предложили, говорит Росес, объявить его почетным илоканцем.

Приключение еще не закончилось. «В ближайшие педели мы услышим поразительные разоблачения», — заявляет он.

Об этом позаботятся и критики, и полиция.

Отважный молодой человек все еще на трапеции, псе еще в полете.

Культура как история Эссе

Перевод М. Л. Салганик

Культура настолько отождествилась со своими возвышенными формами — литературой и искусством, что нам потребовался Маршалл Мак-Люэн[74] с его напоминанием: средство сообщения и есть сообщение. Смысл же сообщения — метаморфоза. Орудия труда, сработанные нами, обрабатывают нас; культура — это образ жизни, предлагаемый обществу техническими средствами, которыми общество располагает.

В таком случае история, по сути, должна быть исследованием эпох, вводимых новыми орудиями, усовершенствованными средствами информации, развитием техники, ибо именно они, изменяя культуру, изменяют и направление развития общества, что заметно сказывается затем на его политике, экономике, искусстве.

Например, Мак-Люэн рассматривает как такую эпоху печатный станок, настолько резко повернувший направление развития европейской культуры, что трансформировалось само сознание европейца, переместившегося из «культуры уха» — слуховой традиции в «культуру глаза» — обожествления грамотности. Плодами переориентации стали индивидуализм, протестантство, национализм, перспектива в живописи, конвейерное производство, уже не говоря о чисто современной концепции отождествления неграмотности с невежеством. Однако все эти явления могут изучаться — и изучались — как история, вне связи с их первопричиной.

Именно поэтому мы не вполне отдаем себе отчет в том, почему мы столь пренебрежительно отзываемся о неграмотном прошлом как об эре темноты и невежества, хоть и прекрасно знаем, что темные невежды умели строить великолепные храмы, обладали утонченными манерами, проявляли вкус и мастерство при изготовлении мебели и посуды, создали изысканную кухню, устраивали пышные празднества и накопили богатейшую сокровищницу танцев, песен, скачок и народных промыслов.

Но создатели всего этого отделены от нас колонкой печатного шрифта. Они жили культурой тотальной, воздействующей на все органы чувств, а наша культура сосредоточивается вокруг грамотного глаза. Мысль о том, что они были невежественны, могла бы позабавить тех, обломки чьего образа жизни мы, противореча себе, сохраняем с такой гордостью. Культура, которая для нас сегодняшних — это музей, библиотека, оперный театр и картинная галерея, для них была просто повседневной жизнью. Имей они возможность познакомиться с нашим образом жизни, они, пожалуй, могли бы прийти к выводу о том, что невежды — это мы, смятенные и запутавшиеся. Разрыв произошел, конечно, между «народной» культурой, допускающей возможность существования мудрости и вне формального образования, и печатной культурой, подчинившей глазу все остальные органы чувств. Но, похоже, эра зрительной культуры тоже близится к концу — явно началась эра культуры электронной: телевизора, магнитофона, транзистора. По Мак-Люэну, снобизм начитанности (а культ грамотности всегда связан с элитой) трещит под напором электронных средств, которые сводят на нет первородство глаза, восстанавливая в правах ухо и другие органы чувств, творя Новую Неграмотность, созидая постгуттенберговскую аудиокультуру — сегодня ее имя «поп», — при которой книги и картины в багете могут оказаться устарелыми, а орудия, сотворенные человеком, снова претворят его в тотальное существо. Сегодняшние юные недоучки могут возродить через свои коммуны фольклорную культуру и стать авангардом «глобальной деревни» завтрашнего дня.