Четвертое измерение - [20]

Про то же самое спросили врачи и у Грицко.

— Отчего вы не лечились? — снова и снова допытывались они.

— Что заставляло вас скрывать болезнь?

— Что заставляло вас мучиться?

Грицко в ответ бурчал что-то невразумительное, но больше отмалчивался, не обнаруживая ни стыда, ни раскаяния. Наконец он высказался, но никто из врачей его слов так толком и не уразумел:

— Боли в желудке… я думал — от воспоминаний…

Перевод В. Мартемьяновой.

ВРЕМЯ — НОЧИ, ДНЮ — ПРОСТОР

Иван Марушкин, мужчина с нежной, совсем не подходящей и словно бы позаимствованной у кого-то фамилией, напрасно надеялся заснуть. Его жена, по имени Лидия, уже давно спала. В темноте он с грустью прислушивался к ее дыханию, в котором невольно улавливал определенный процесс: выдыхала она ртом, и когда поток воздуха ослабевал, губы Лидии смыкались. Дыхание собиралось у нее во рту, покуда напор не нарастал и воздух не пробивался сквозь сжатые губы вон. Тогда отзывалось неясное «р-р». Муж заерзал, сунул руку к жене под одеяло, но не коснулся ее, а только призадумался вдруг о тепле спящих. От ощущения тепла ему показалось, что у него пересохло в горле. И Марушкин встал, чтобы налить себе в кухне воды. В коридоре большим пальцем левой ноги он задел угол шкафа. В шкафу что-то зловеще загрохотало, а в пальце боязливо хрустнула косточка.

Два дня назад они с женой снова передвигали мебель — потребность менять и переставлять мебель одолевала их регулярно вместе со сменой времен года. Два дня назад на пути из спальни в кухню никакого шкафа еще не было.

Ступню левой ноги он потер об икру правой и стиснул зубы, чтобы не закричать от подступившей боли, всем телом приник к шероховатой стене, и тогда с противоположной ее стороны донесся до него детский крик, неумолчный и жалобный, протяжный, как писк вспугнутого птенца ночной птицы, тревожно просящий, но одновременно проникнутый какой-то недетской безнадежностью, так и бьющей из глухого и монотонного отзвука мольбы ребенка… Он остолбенел, потому что почувствовал здесь явную, хотя и трудно постижимую связь: будто боль, отделившись от него самого и преодолев бетонные перемычки дома, где-то там, в глубине его, безжалостно напала на спящего ребенка. Он пошевелил пальцем, но не ощутил ничего такого, что хоть отдаленно напоминало бы предшествующее покалывание в кости.

— Ма-ма… — горько заплакал малыш. — Ма-ма…

Марушкин пустил в кухне воду, дал ей стечь, достал свой любимый стакан, в котором некогда была французская горчица, и жадно напился. Потом осторожно, на этот раз старательно припоминая, что и где ныне стоит, вернулся назад в спальню.

— Р-р… р-р… — отозвалась его жена.

Он тяжело вздохнул, но едва коснулся головой подушки, как услышал детский плач гораздо ближе и еще отчетливее.

— Ма-ма… — между всхлипами, заикаясь, молил ребенок, — чего ты спишь? Ма-ма, у меня ножка болит!..

Марушкин вскочил так стремительно, что у него буквально отвисла челюсть. Нащупал выключатель, высунул ногу из-под одеяла и в скупом свете ночника с удивлением осмотрел ушибленный палец. С виду он ничем не отличался от других его пальцев.

— Что случилось? — невольно вздрогнула Лидия, потянулась за часами и с минуту, жмурясь, невидяще вглядывалась в них близорукими глазами.

— Ребенок плачет, кричит, — сказал он, не спуская взгляда со своей ноги.

— Ах, у этих… — прислушалась жена и зевнула. — Спи, тебе рано вставать!

Но все же этот наказ Лидии оказался одним из немногих ее наказов, которые Иван Марушкин не исполнил. По правде говоря, он дорого отдал бы за то, чтоб уже было четыре часа утра и он с портфелем на коленях сидел бы теперь в автобусе, а добравшись до депо, поднялся бы наконец в кабину своего локомотива и вместе с начинающимся днем отправился по трассе в направлении на Жилину. Еще лучше было бы, отдыхай он сейчас на жесткой, но вполне освоенной постели в служебном купе, где никогда не знал никаких проблем с засыпанием. Любопытная вещь: коль скоро каждый мальчишка хоть раз в жизни, но страстно мечтает сделаться машинистом, Марушкин в детстве ничего подобного не испытал. Возможно, потому он и стал машинистом, потому это и приносило ему частицу удовлетворения, над которым он глубоко не задумывался, только подсознательно ощущал, что выяснять и допытываться незачем, что известный до мелочей процесс четких движений и нежных прикосновений вытесняет из его мыслей все, что находится за пределами ритмично постукивающей и вибрирующей кабины, как могучая и равномерная скорость погружает его в то сладкое забытье, которое пересекали не твердые линии рельсов, а что-то по-женски мягкое и манящее, как в поэтичной загадке: «Две красные девицы рядом лежат, но коли поднимутся или обнимутся…» Вообще это спокойствие словно бы чарующе обволакивало простор и даже график дорожного движения превращало в череду красочных натюрмортов и живописных пейзажей. Если большинство людей воспринимало приход вечера и наступление темноты как фактор времени, то Марушкин связывал это с особенностью определенных мест: так, темнело на обратной дороге, всегда на участке между Пуховом и Новым Местом…

— Ма-ма… Чего ты спишь?.. — всхлипывал ребенок за стеной. — Ай-ай! Моя ножка…