Четвертое измерение - [18]

Ему довольно долго удавалось скрывать свое увлечение, но раза два или три он не смог избежать общества своих приятелей по команде и однажды, придя после обеда на тренировку, нарвался на их издевки. Правда, он подслушал их из-за двери раздевалки, прямо в глаза они не посмели бы насмешничать — он это тоже хорошо понимал.

— Пожалуйста, жареную говядину «Эстерхази», — передразнил кто-то его голос, комично усиливая просительные интонации.

— Идет ему этот тон, как корове седло, — со смехом заметил другой. — Слушайте: «Эстерхази»… жареную и «Палфи»… клецки, барышня…

— Ах, «Эстерхази», ах, говядина! — снова проговорил первый умильный голос, и в раздевалке раздался дружный здоровый хохот.

На этой тренировке Грицко так двинул по лодыжке левого защитника Гурчика, что ранил его. Столкновение можно было бы считать несчастной случайностью, если бы такие случайности происходили и на тренировках. Товарищи по команде во главе с пострадавшим Гурчиком обрушились на Грицко, но он только пожал плечами и буркнул:

— А что поделаешь? Ведь я такой…

Явившись после этого происшествия в ресторан, Грицко бдительно следил за тем, каким тоном он произносит названия блюд. Однако про себя все твердил: «Ах, если бы ты поверила, я ведь совсем другой…»

— Свиную отбивную, — произнес он, с ужасом сознавая, что проговорил эту фразу с той интонацией, с какой мысленно обращался к девушке.

— Галушки или колобки? — спросила официантка.

— Колобки, — выдавил, запинаясь, Грицко, но почудилось ему, будто он произнес: «Ах, если бы я тебе понравился!..» И он в испуге поднял взгляд — видно, она уже все поняла.

— Салат? — безучастно предложила она.

Но Грицко замолк. Сжал губы, не решаясь больше проронить ни звука. Официантка постояла немного и ушла, удивленно вскинув брови. В тот вечер с желудком его было особенно плохо; выйдя в хмурые октябрьские сумерки из ресторана, Грицко почувствовал, что каждый шаг отдается у него в животе, будто вместе с пищей он проглотил все, что подавлял в себе, так и не высказав вслух.

Игра у него уже не шла, и тренер «Локомотива», заслуженный игрок международного класса, пригласил его к себе для разговора.

— Мы вытащили тебя из медвежьего угла не затем, чтобы ты много воображал о себе да бездельничал. Пора бы и старание показать.

— Я стараюсь, — проговорил Грицко, уставившись в пол.

Тренер отечески похлопал его по плечу.

— Я понимаю — в столице свои соблазны. Но тебе придется отказаться от всего, что мешает хорошей игре, ясно?

— Ясно, — буркнул Грицко.

— Подумать только, из-за бабы!.. — отеческим тоном продолжал тренер. — Да ты с ней потверже — и все будет о’кей! А еще постарайся завоевать симпатии зрителей и журналистов, небось дело сразу пойдет на лад!

А у Грицко невзгод прибавилось — дома начались нелады с матерью. В чужом городе ей недоставало словоохотливых соседок, и сыновнее равнодушие всякий раз задевало ее.

— Это куда же ты снова собрался-то? Для кого я старалась, ужин варила? Право слово… будто зверь какой! Никогда не поговоришь толком, ничего не объяснишь… Нету в тебе ни капельки жалости! Вот погоди ужо, не век мне с тобой цацкаться!

Во время более продолжительных словоизлияний на глазах у матери выступали слезы, и, предчувствуя такой конец, Грицко старался удрать поскорее, не дослушав ее жалоб и сетований. Сочувствия он не испытывал — на его взгляд, матери жилось не так уж скверно, коли доставало сил на бесконечные сетования, когда она жалела одну себя.

— Ладно, ладно, мам, мне сейчас не до того…

Заниматься он мог чем-нибудь одним, а чтоб делать несколько дел сразу — нет, этого он не умел.

Случай столкнул его с официанточкой в вестибюле кинотеатра «Прогресс». Покупая билет, он вдруг неподалеку заметил ее — у доски, где вывешивались анонсы; она была в широких бирюзовых «бананах» и облегающей желтой блузке. Девушка только что очистила грейпфрут, разделила его пополам и протянула половинку высокому худощавому пареньку в очках с модной металлической оправой. Потом обняла его, и они, прижавшись друг к дружке, вместе вошли в темный зал кинотеатра. При виде этого у Грицко судорогой свело горло, и его просиявшая было душа мгновенно погрузилась во мрак безнадежности.

Лишь дальнейший ход событий вернул ему уверенность в себе и толкнул на решительный шаг. В матче, передававшемся по телевидению, он забил в ворота противника шестнадцатиметровый победный гол. По окончании встречи телекомментатор высоко оценил его действия, ему улыбался тренер, а болельщики на улицах кивали как знакомому. На следующий день после матча он поспешил в Мадьярский ресторан. В ушах его звенел восхищенный рев трибун, восторгавшихся классно забитым голом, и он нарочно вспоминал о нем, чтобы еще и еще пережить упоение успехом и набраться решимости… И не было ничего удивительного, что, отважившись наконец обратиться к прекрасной подавальщице, он спросил:

— Вы футболом не интересуетесь?

— Вот уж нет. — Официантка состроила насмешливую гримаску и положила счет на столик Грицко.

— А вчера передачу по телевизору не смотрели? — не позволил сбить себя с толку Грицко.

— Нет, не смотрела, — вновь отрицательно ответила девушка, потом решительно сунула карандаш и блокнотик в карман фартучка и ушла на кухню.