Чертово яблоко - [56]

И сам не ведая, что он может решиться на смелый шаг, Пятуня вдруг вышел из ворот и кинулся к Покровской улице.

Ростов не спал: напротив, из каждого дома доносились веселые песни и пьяные выкрики. Обычай! Каждая покупка или выгодная сделка обмывалась зеленым змием, и обмывалась так обильно, особенно в ярмарочные дни, что порой упивались до чертиков.

Все балаганы и лавки были закрыты; на площадях и улицах (от скопившихся возов и купеческих фур), казалось, не найдешь свободного местечка, однако середины улиц оставались незанятыми для экипажей и снующих во все стороны города извозчиков. Пятуня встал перед одним и замахал руками.

— Погодь, милок! Ты, кажись, порожняком? Довези до Юрьевской слободы.

— Уж не к Сундукову ли? К нему ныне многие наезжают.

— К нему, к нему, милок.

— Залезай!

Деньгу извозчик не спросил: коль едет к Сундукову, то сей человек с мошной, с такого тройную цену отхватишь.

Через две версты подкатили к самым воротам Иннокентия, где уже стояло с десяток экипажей. Пятуня сошел на укатанную полозьями дорогу и тяжко вздохнул.

— Ты меня прости, милок. Впопыхах о деньгах забыл.

— Как это забыл? — осерчал ямщик. — Кто же к Иннокентию без мошны ездит? Тут, брат, тыщи просаживают.

— Какие тыщи, какая мошна? Дворник я, но тут у меня дело спешное. Прости, Христа ради, и Бог тебе сторицей подаст, — жалостливо произнес Пятуня.

— Сейчас и подаст.

Ямщик сошел с облучка и двинул кулаком в меховой рукавице по лицу незатейливого мужичка, кой отлетел от саней на добрую сажень. Извозчик с руганью повернул вспять, а Пятуня, едва очухавшись, поднялся и, утирая кровь с лица (хорошо, зубы целы остались), покачал головой.

— И-эх, Рассея-матушка.

Во дворе громко, надрывно лаяли собаки. Пятуня испуганно застыл у распахнутых ворот, а затем понял, что собаки привязаны на цепи, иначе ни один бы человек не вошел в дом Сундукова. Все окна были ярко освещены, в коих мелькали какие-то неясные фигуры; ночная гульба была в полном разгаре.

Пятуня тихонько зашагал к крыльцу; поднялся на самую верхнюю ступеньку, а дальше идти не хватило духу. В дом-то не так просто войти: Иннокентий Сундуков, никак, с ведома Амоса решил Стеньку Грача погубить. Изведает, что он, Пятуня, человек Фомичева — и взашей из дома вытолкает. И как тогда быть, как во двор проникнуть?

Озаботился Пятуня. Постоял минуту-другую — и надумал рискнуть. Во двор можно пройти через сени. Правда, в темноте сделать это будет мудрено, но попытка не пытка.

На счастье Пятуни сени были освещены двумя керосиновыми фонарями, висящими на стенах. Дворовый снял один из них, и в тот же миг из избы вышел Василий в лакейской форме.

— Ты чего тут?

Пятуня замялся, а затем скумекал:

— Мне бы во двор, милок… По нужде.

— Из ямщиков, что ли?

— Ага… Прихватило, мочи нет.

— У нас тут не городской нужник, — строго высказал Василий, но, глянув на страдальческое лицо мужичка в тулупе, махнул рукой. — Ну да леший с тобой. Пойдем, провожу.

Отобрав у Пятуни фонарь, Василий спустился по невысокой лесенке во двор и показал мужичку отхожее место.

— Тулуп-то сними, дурень.

— Сейчас, милок, я быстро.

Выйдя из нужника, Пятуня несвязно проговорил:

— Прости, милок… Тут где-то человек на холоду помирает.

— Что за чушь? Держи тулуп.

— Не чушь… А ты посвети по всем углам… Человек, баю, опился. Не окочурился ли?

— А ты откуда знаешь? — недоверчиво вопросил Василий.

— Да уж знаю. Посвети, ради Христа.

Василий прошелся с фонарем по широкому двору, а затем озадаченно возгласил:

— И впрямь, ямщик. Подле стойла дрыхнет. Ну и ну!.. Да это же гармонист Стенька. Эко наклюкался. А ну вставай!

Василий пнул Стеньку сапогом, но тот и не пошелохнулся.

— И впрямь, не окочурился ли? Вон и ворота приоткрыты. В такой-то мороз!

Оба принялись тормошить Стеньку, шлепать его по лицу. Парень издал едва уловимый стон.

— Слава тебе, Господи. Жив! — возрадовался Пятуня.

— Надо его в избу волочь. Тянем за руки… Тяжеленный, дьявол. Это он можжевеловой водки набрался.

С превеликим трудом втянули Стеньку в комнату и оставили возле печи.

— Да он холоднущий весь и чуть дышит, — забеспокоился Пятуня. — Как быть-то, милок?

— От чего чуть не помер, тем и лечить будем. Водки с перцем влить — очухается…

В комнату вошел Сундуков.

— Это еще что за представление?

— На дворе обнаружили, Иннокентий Сидорыч. Никак, вышел по нужде, да так и рухнул на дворе. Он, ить, можжевеловой наклюкался. Сам видел.

— Слабак. Такой-то верзила.

Иннокентий ничего не знал о кознях заводчика Пахомия Дурандина и его приказчика Чекмеза: оба опасались огласки, грозящей большими неприятностями.

— Слабак, — повторил Сундуков и приказал:

— Вы тут его приведите в чувство, а мне к гостям пора…

Утром Стеньку привезли в дом Федора Мясникова. Гаврилыч, войдя в комнатку, отведенную для кучера, осуждающе покачал головой.

— Ну, ты даешь, парень. Где всю ночь шлялся?

— Отвяжись! И без тебя башка трещит.

— Вот-вот. То он святой трезвенник, а то — несусветный пропойца. За версту разит. Тьфу!

— Отвяжись, сказываю!

— Не отвяжусь. Вечор тебя Филат Егорыч обыскался. Сердит был, жди расправы.

— Чего искал-то?

— Восвояси собирается, вот и искал.

Прихода Филата Голубева долго ждать не пришлось. Ему не захотелось распекать кучера на глазах Мясникова и его слуг, а посему предпочел спуститься вниз. Его острые пепельные глаза были и впрямь злы.