У Дубова запульсировала бровь.
— Спасибо, Сережа!
— Брось, Федор, — отмахнулся Вагин. — Какие счеты…
Рядом с ним очутился Печкур. Он тяжело дышал, но голубые глаза смотрели твердо.
— Давайте-ка, товарищи, попробуем еще раз предложить капитуляцию. Валяйте по-нашему: господин офицер отлично знает русский язык. А Гоштов… — Иван Иванович задохнулся от ненависти.
…Огонь прекратился. На насыпь полетели автоматы, пистолеты, из среднего окна вывалился пулемет и зарылся тупым рылом в гравий. На тормозной площадке классного вагона стоял офицер в порванном, почернелом мундире и махал белой тряпкой. Он походил на черта, только что вылезшего из дымохода, и по насыпи от него протянулась уродливая тень.
Взвизгнула дверь тамбура. Порог переступил плотный круглолицый кареглазый человек с маузером в руке. За ним вошли худощавый в кителе, с бородкой клинышком, держа у груди на перевязи забинтованную руку, и седоголовый усатый старик.
Гоштов лежал на полу, откинув правую руку с парабеллумом. На желтом лице застыла злобная, жалкая гримаса.
— Жаль, застрелился гад, — процедил Печкур.
— Да, не сумели взять живым. — Дубов обвел тяжелым взглядом немецких офицеров, которые сбились в углу с поднятыми вверх руками.
