Черновик человека - [53]

Света оборачивается, взглядом ищет Эрика, но не находит. Наверное, он вышел подышать свежим воздухом. Переволновался, бедняга, от встречи с Левченко. А она совсем ничего не чувствует, не может чувствовать, стоит как истукан. Что это она себе напридумывала, она же не супермен из комиксов. Зачем деньги потратила на это дурацкое оружие.

А что если сейчас вот, когда до нее дойдет очередь, встать перед ним и – в упор. Вынуть из сумочки револьвер, взвести курок и – в упор. Как будто она Вера Засулич или Фанни Каплан. Героическая дева-тираноубийца. Берите меня, полицаи, я сделала свое дело. Он пал к моим ногам, обливаясь кровью. Смотрите, брызги повсюду. Ведите меня в каталажку, вешайте, рубите мне голову. Размечталась, дура. На такое надо черт знает сколько храбрости. А ты можешь только в очереди стоять и букетом помахивать.

Вот, наконец, она стоит перед Левченко, он дописывает посвящение для мужа и жены, положивших перед ним экземпляр двуязычного сборника: мистеру и миссис Сайерс-Голдман, причем пишет по-русски. Зачем мистеру и миссис Сайерс-Голдман надпись, которую они не смогут прочесть? Но книга уже вручена, и мистер-миссис, благодарственно покудахтав, отходят. Левченко поднимает на Свету неузнающие глаза и протягивает руку за книгой.

Мне не нужна подпись, говорит Света по-русски. Я хотела подарить вам букет и…

Спасибо, обожаю астры, а вы, значит, русская, какими судьбами, говорит Левченко, не обращая внимания на то, что за Светой еще колышется порядочная очередь.

Света наклоняется к столу и говорит: вы не узнаете меня?

Нет, чуть нахмуривается Левченко, а что, я должен вас узнать? Мы знакомы? Это вы мне скажите, знакомы ли мы, дядя Жора. Скажите, это была ваша идея, что я гений, или не ваша. Скажите, это вы пошли со мной гулять по пляжу и просили меня читать стихи, и слушали, и не могли наслушаться. Скажите, это же вы объясняли мне стихотворные размеры, и вы качались со мной на качелях и пели песню. Вы ходили взад-вперед по дорожкам парка, размахивая руками и объясняя, как я прославлюсь на весь мир, вы ходили, вы размахивали, вы объясняли, до полумрака, до комаров, в самый счастливый день моей жизни. Скажите, дядя Жора, это же была ваша идея снять меня на телевидении. Вы говорили: страна еще не видела таких детей, как ты, страна должна тебя увидеть. Скажите, это вы или не вы настояли на том, чтобы у меня вышла книжка, когда мне было девять лет. Это же вы захотели, чтобы я записала пластинку с моими стихами – или, может, не вы? А кто со мной ездил выступать за границу, скажите, дядя Жора. Кто объяснял за границей, что наша страна производит вундеркиндов и что в моих стихах больше красоты и больше смысла, чем во всей хваленой поэзии акмеистов? И что уж точно в стихах советского ребенка Светы Лукиной намного больше смысла и красоты, чем в надуманных и скучных поэтических опусах, столь популярных на Западе. Опусах, высосанных из пальца. А кто их из пальца высасывал? Те, кто прельстился западным образом жизни и бросил родину.

…Я – Света Лукина, говорит она и смотрит на Левченко. Я была маленькая. Чудо-ребенок, стихи писала. Что, не помните? Вы, дядя Жора, мне когда-то обещали, что я никогда не стану взрослой.

Света следит за выражением его лица. Оловянные глаза и недвижные губы. Неужели он совсем забыл, кто она такая.

Левченко заморгал часто-часто, будто что-то попало ему в глаз, раздвинул губы в желтозубой улыбке, широко развел руки: Светочка! Да может ли это быть! Сколько лет, сколько зим. Дай я тебя обниму.

И он встает, долговязый, перегибается, без прежней ловкости, через стол. Обнимает ее своими длинными руками.

Так! Ты должна обязательно пойти с нами на ужин. Ноэмия!

Переводчица появляется за его плечом (оказывается, она все это время была здесь).

Ноэмия, разреши тебе представить Свету Лукину, знаменитого поэтического вундеркинда. Светочка, это Ноэмия, профессор славистики. Младший профессор, поправляет Ноэмия, сдвинув брови, но с улыбкой на лице. Очень молодой и красивый профессор, говорит Левченко, ах, Ноэмия, Света обязательно должна пойти с нами в ресторан, вы не представляете себе, какая это судьбоносная встреча. Я и Света не виделись лет двадцать – или тридцать, Света, сколько уже минуло? Надо же, где довелось наконец увидеться.

У нас стол зарезервирован на четырех человек, говорит переводчица. Вы, Георгий Иванович, плюс профессор Болтсон, плюс профессор Мега с французского департамента, и я – на секунду запнувшись, – но пятого человека тоже, думаю, за стол можно будет вместить. Это не должно быть проблемой.

Вы уж постарайтесь, Ноэмия, я отсюда без Светы не уеду, говорит Левченко и опять желтозубо улыбается.

А можно еще одного гостя, спрашивает Света.

Ой, боюсь, уже не получится, качает головой переводчица, тогда нужен другой стол, а резервацию поздно менять.

Вы ведь пойдете с нами, Света, пойдете, переходя вдруг на «вы», спрашивает Левченко.

Да, только секундочку, мне надо спросить у одного человека, говорит Света смешавшись и пятится назад, не зная, куда посмотреть. Все идет совсем не так, так она предполагала. Какой-то ужин, какая-то Ноэмия, почему Левченко лезет обниматься. Он что, не понимает, кем он ей стал. Она же его убить хотела. И что скажет Эрик. И стихи Эриковы, она забыла передать Левченко папку с Эриковыми стихами.