Черновик человека - [51]

Неудивительно, что с таким темпераментом и с такой активной жизненной позицией Георгий Левченко нажил много врагов. Скажем так: его атакуют и слева, и справа. Самое страшное обрушилось на Левченко еще в самом начале его творческого пути: на встрече правительства с писателями на него публично накричал советский лидер Никита Хрущев. Но молодого парня было не сломить. Несколькими годами позже он подписывал письма в защиту диссидентов, участвовал в подпольных журналах, грозился покончить с собой из-за ввода войск в Афганистан. Но если вы думаете, что инакомыслящие в России зачислили Левченко в свои ряды, вы ошибаетесь. Как он писал, когда ему было всего двадцать два: «Я неудобный. Я ни с кем. Один / Я протестую против многоточий». Ему бросали упрек в том, что он, критикуя отдельные проявления советского режима, не критикует этот режим в целом, оставаясь ленинцем. Часто в эмигрантской печати высказывались предположения, что на зарубежных гастролях Левченко выполняет задания партии, являясь, по существу, ее пропагандистом. А когда он возвращался на родину, упреки сыпались с противоположной стороны: он, мол, продался Западу, не любит родину, не патриот, некоторые выражали предположение, что к русской нации он не принадлежит, что он иноземец и иноверец, лишь притворяющийся русским поэтом.

Думаю, что после всего сказанного мало у кого остались сомнения в том, что фигура поэта, сидящего перед вами, – фигура в высшей степени противоречивая, фигура центральная в истории советской культуры, горячо любимая и столь же горячо ненавидимая. Я благодарен судьбе и Георгию Левченко за этот шанс повстречаться и услышать его замечательную поэзию сегодня вечером в нашем городе. Господа, позвольте представить вам: Георгий Левченко!

Света ощупывает в сумочке пистолет. Вынуть его, быстро взвести курок и выстрелить. Нет, вынуть его, быстро встать, взвести курок и выстрелить. Когда Левченко начнет читать. Когда весь расчитается, раскраснеется, войдет в раж – не раньше.

Георгий Иванович, в красной рубашке, в зеленом галстуке, читал нараспев, и переводчица читала, поднимая и опуская в такт стихам мохнатые брови, и по-английски его стихи звучали не совсем так, как хотелось бы, но по-русски они звучали именно так, как должны были, они плавно и быстро лились, как драгоценное зерно, из закромов родной речи, поток зерна ширился, заполнял собой всю его жизнь, все отеческое пространство, которое он когда-то обходил, объездил на велосипеде, на попутке, на своих «Жигулях», на поездах дальнего следования, облетал на самолетах, всю поверхность земного шара, где любил виски и революцию, площади, поля, пляжи, леса, пустыни, и пусть на моем могильном камне напишут только два слова: он любил.

Вырастали из прошлого слова, вонзались в сердце незабываемым звуком: сизоватый, скворешня, мглистый, ил, бревно, кузов, хомут, костяника, парусиновый, зыбкий, разбередить, мазутный, вакса, тайга. Он был бы готов умереть сейчас, на сцене, лишь бы эти слова остались: зыбкий, разбередить, тайга.

Я влюблен в круговерти / жарких слез и побед. / Почему же бессмертен / друг мой, выбравший «нет»? Давний соперник становился другом, Георгий Иванович больше не завидует ему, пусть он берет себе прямые проспекты и каменных дев, подпирающих здания, у Левченко останется трава, земляника, ландыш, крапива, ольха, корова с глазами богини, пастух с глазами поэта, небо, в чей единственный, сияющий глаз никто, кроме Левченко, не решался посмотреть, река по имени Шепот, гудение пилы, стук тарелок, когда соседка их ставит на стол и зовет обедать. Пусть я смертен, недолог, / пусть забудут меня, / но я помню поселок / и в тумане – коня. Мне останется вся лесистость, вся росистость, вся мясистость мира.

А прицеливаться-то она не научилась. Все хотела сходить в тир потренироваться, так и не собралась. Сейчас встанет, пальнет – но в кого же попадет, вдруг не в того, и кто-то другой упадет, заливаясь кровью. Ну и что с того, пусть будет зазубрина на броне мира, какая-никакая. А может, все же попадет в того, в кого метит.

Он читал знаменитую «Снежную бабу», «Мостки», «Птицу над городом». Вы думали, что бывает старость – / не бывает старых хулиганов. Олд эйдж из бат эн инвеншн. Неужели он будет стыдиться своей прежней любви? Себя молодого, в доме культуры, с кепкой в руке, с синяком на скуле от вчерашней драки? Где свистела молодость сквозь зубы, / нет прохода старости и смерти. Дес кэннот пэсс. И в конце поэмы три раза, по-русски, поцеловал пунцовую переводчицу.

А потом люди у микрофонов выстроились в очереди и пошли задавать вопросы.

Чье творчество оказало на вас влияние, с какими американскими поэтами вы дружили, вот вы столько путешествовали, скажите, где в мире самые красивые женщины (кубинки, конечно, кубинки! даже если кое-кому в зале мой ответ может не понравиться; одобрительные аплодисменты).

Как вам нравится наш город? Я его пока не видел, но каждый город, который стоит на море, – живой город, хороший город.

Вы защищали диссидентов, выступали против войны, писали замечательные стихи. Скажите, а чем вы больше всего гордитесь? Больше всего я горжусь приемной дочерью Глашей, неожиданно для себя сказал Георгий Иванович (одобрительные аплодисменты).