Черновик человека - [55]

Они идут по улице, полной итальянских ресторанов. Далекие от поэзии люди в шортах и спортивных костюмах сидят за столиками, выставленными на тротуар, наматывают на вилку макароны. Ноэмия ведет Левченко и Свету мимо одного ресторана, мимо другого и заходит в третий. У нас резервация на четыре персоны, только вот какое дело, нас будет пятеро, скажите, вас очень затруднит это устроить? Скажите, сэр, может быть, просто можно будет добавить еще один стул? Все о’кей, мисс, стол большой, говорит официант с сильным акцентом (вряд ли итальянским) и проводит их к круглому, накрытому белой скатертью столу на толстых дубовых ножках. А из-за стола поднимается солидный господин, который представлял Левченко на вечере, протягивает руку – и Левченко, держа Свету за плечи и подталкивая вперед, говорит: дорогой профессор Болтман, это моя давняя подруга Света Лукина, знаменитый вундеркинд русской поэзии! Милости просим, басит профессор Болтман, а это профессор Мега. Встает узкоплечий кудрявый мужчина в очках, Поль Мега, французский департамент, счастлив, счастлив, дорогой мистер Левченко, ваши книги обожают студенты как в Америке, так и во Франции, говорит он по-английски, а переводчица спешит переводить, да я понимаю, понимаю, трясет головой Левченко. Те студенты, продолжает профессор французского, которые любят поэзию, разумеется, а вот в шестьдесят восьмом я был в Париже, и я тогда зачитывался, совершенно зачитывался вашими стихами. Что будем пить, спрашивает Болтман, я взял на себя смелость заказать минеральной воды и бутылку «Кьянти».

Ресторан поплыл у Светы перед глазами, когда она села и согласись взять протянутый ей бокал. А после того, как она сделала несколько глотков, все совсем завертелось – как будто ее привели на ярмарку и посадили на карусель. Замелькали терракотовые стены, черно-белые гравюры, на деревянной полке замелькали ступки и пестики и декоративные чайники (а что мы сделали с букетом?), замелькали итальянские города на стенах (что это, окна или росписи), гипсовая статуя Давида, гирлянды лампочек. Понюхайте, как тут вкусно пахнет: помидорами и тестом. Сразу понятно, что отличная кухня. Карусель набирает обороты, Света сидит на коняшке и держится изо всех сил за его шею, чтобы не упасть, а все вокруг продолжают, несмотря на головокружение, несмотря на тошноту, говорить.

Прошу, мисс, произносит официант, подавая переводчице меню, и, когда он отходит, она с досадой: до каких пор это дурацкое «мисс» еще будет в ходу, до каких пор женщин будут оценивать по их семейному статусу. Так вот, мы говорили о Барбаре Фоллетт – да-да, об американском вундеркинде, подхватывает Левченко. Родители подарили ей пишущую машинку, когда ей было семь лет. Тогда она как начала на ней печатать, так уж больше практически не останавливалась. Вопрос, конечно, заключается в том, была ли у нее такая тяга писать, потому что она обладала особым талантом, или потому, что ее родителям очень этого хотелось? Мы, мол, чудо-родители воспитали чудо-ребенка. Мне кажется, говорит Ноэмия, что у нее не было друзей. И что с родителями ей тоже приходилось нелегко. Ведь и в романе девочка убегает из дома и как бы растворяется в природе. Когда книжка вышла, о Барбаре все газеты кричали. Пророчили ей славу великого романиста. А что с ней дальше стало, она продолжала писать, спрашивает Левченко. Продолжать-то продолжала, но… Родители развелись, и она сразу намного меньше стала сочинять. Вдохновение ушло. К тому же у нее было совсем мало денег и приходилось перебиваться случайными заработками. А потом она вышла замуж. Вроде бы несчастливо. Когда ей было двадцать пять, ушла из дома и не вернулась. Что вы говорите, восклицает Левченко, какой сюжет! Очень туманная история, говорит Болтман, я слышал об этом, кажется, она поссорилась с мужем. По официальной версии, она ушла из дома в метель и пропала, объясняет Ноэмия. Но, скажите, если бы это произошло в наше время, на кого пало бы подозрение? На мужа, конечно, говорит Болтман. Я с вами согласна, на мужа, но в тридцатые годы никто так не думал. По-моему, эта Барбара была очень одиноким ребенком, говорит Болтман. Она книжки писала, потому что у нее друзей не было. Родители сумасшедшие, сажали ее в десять лет за пишущую машинку. И заметьте, сказка-то ее как раз про то, как девочка убегает в лес от своих родителей и пропадает там. Что с ней позднее как раз и случилось. Вы слышали про Барбару Фоллетт, спрашивает Болтман у Мега по-английски и начинает пересказывать ему разговор, тот кивает и говорит: молодые писатели – это так интересно, это же не только Франсуаза Саган. В прошлом году вышел восхитительный дебют в Париже, «Кайф был завтра», вы не читали, нет? Очень зря, очень советую прочесть. А эта прекрасная поэтесса из Югославии? Да, должен сознаться, молодые знают то, чего мы, люди среднего возраста, либо вообще не знаем, либо когда-то знали, но забыли так крепко, что больше уже, можно сказать, не знаем. Надо постоянно, постоянно быть в курсе, нельзя отрываться от молодого поколения.

И что же, ее так и не нашли, спрашивает Левченко. Нет, никаких следов, ведь все замело снегом. И тела тоже не нашли? Нет. Так, может быть, она просто куда-нибудь уехала и начала новую жизнь под новым именем, предполагает Левченко и вдруг переводит глаза на Свету. А наша Света напечатала первую книгу, когда ей было всего девять, говорит он. Книгу перевели на двадцать языков, между прочим. Или на тридцать. Что-что, спрашивает Мега. Ноэмия ему переводит: книгу Светы перевели на тридцать языков, когда ей было всего девять лет. Это гениально, говорит профессор Мега, вы продолжаете писать стихи, Света? Ноэмия машинально оборачивается к ней, чтобы перевести, но Света говорит ей по-английски: я поняла. Профессор Болтман, вы обязательно должны взять нашу Светочку, чтобы она преподавала русскую литературу, кричит Левченко. Я даю ей лучшую рекомендацию, какую только можно дать. Скажите, моя рекомендация чего-нибудь стоит?