Чернобыль: необъявленная война - [149]

И потому пьяниц сразу и без сожаления отправляли домой. В результате страдали лучшие, а пьяницы уезжали в свои родные места, где они продолжали пить в более спокойной обстановке.

Как приходило прозрение. Сначала был искренний энтузиазм и желание участвовать в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. В этом большое несчастье страны. Был даже азарт. Если не я, то кто же!

Потом вдруг неожиданно почувствовал, что я просто пешка в руках кого угодно: ближайших начальников, министерства, нелепых идей. И просто обстоятельств, которые неожиданно появились и потащили меня куда-то, независимо от моего желания.

Работа для меня вдруг потеряла смысл. Просто имитация действий также раздражала. И пошло отторжение. Возник нервный срыв. Тихий. Внутри себя.

Был сумасшедший бег… И вдруг неожиданное затишье.

Где-то на исходе второй недели пребывания группы в зоне чернобыльской аварии мне все стало безразлично. Хандра накапливалась постепенно, а кризис наступил сразу. Переплелось всё вместе: и абсурдная идея уборки радиоактивных фрагментов топлива на территории Чернобыльской АЭС, и бессмысленная дезактивация города Припять в мае, и мои проколы в отношениях с Рябевым и Курносовым. Образовавшаяся смесь оказалась трудноперевариваемой.

А может, я все преувеличиваю? И все не так? Может, причина в другом? Может быть, все проще? И мое состояние — не что иное, как воздействие радиации? Апатия и безразличие… Ведь это я уже видел. В 30-километровой зоне. Например, у "партизана", который почему-то не радовался, что его демобилизуют. После получения "долгожданной" дозы радиоактивного излучения ему все стало безразличным. А ведь он так ждал, так хотел этой демобилизации!

Уже в Сосновом Бору я часто ловил себя на том, что время от времени меня швыряет из стороны в сторону. И требуется усилие воли, чтобы заставить себя идти в определенном направлении. Иногда меня "посещали" провалы памяти. Я долго не мог подобрать нужное слово и, видимо, в поисках этого нужного слова продолжал говорить. Со стороны это воспринималось как бред, что давало повод Галине Шестаковой, моей заместительнице по работе, говорить моим сотрудникам в Сосновом Бору: "Миронов не в своем уме".

Несколько лет подряд, независимо от времени года — хронические простудные заболевания. Еще позднее неоднократно, независимо от себя самого, я мог устроить скандал в общественном месте. Нагрубить постороннему человеку или членам своей семьи. Когда остывал, мне было стыдно за то, что я натворил в момент накатившей на меня ярости. И все-таки считаю, что я легко отделался. Удалось укротить безумный кашель. Подкорректировать иммунную систему. Сохранить щитовидную железу. И все это в большей степени благодаря самому себе, а не Министерству здравоохранения страны.

У Славы Феногенова все получилось много хуже.

"Когда после моего возвращения из командировки в мае 1986 года, — рассказал Слава, — сотрудники лаборатории спрашивали, как обычно: "Ну, как там?" — я подводил их к прибору УИМ, который постоянно стоял в лаборатории для контроля радиационной обстановки, и приставлял датчик к горлу в районе щитовидной железы. Тут же сигнальная лампочка переключения диапазонов измерений начинала менять свой цвет, а стрелка зашкаливала за обычные значения измерений. Это впечатляло тех, кто задавал вопросы, а мне не надо было ничего комментировать".

А дальше лающий кашель, до боязни, что порвутся сосуды. Горло — постоянная проблема. Глохли уши. Никакиетаблетки не помогали. Слава обошел всех врачей. Отчасти помогли в Ленинградской военно-медицинской академии. Лечили антибиотиками. Стало лучше. Однако в 2001 году щитовидную железу Славе Феногенову пришлось все-таки удалить.

Прошлого не вернуть, но оценить прошлое можно.

"В целом, — сказал Слава Феногенов, — я благодарен руководству группы за то, что работа была выполнена "меньшей кровью". В условиях, в которые мы попали, и при определенных амбициях своих руководителей мы могли бы остаться на всю жизнь инвалидами. Людьми, никому не нужными, кроме своих близких, для которых могли также стать большой обузой. Имея определенный опыт работы с радиоактивностью и решая все вопросы коллегиально, мы смогли выстоять".

А ведь мы работали в мае 1986 года всего-навсего рядом с Чернобыльской АЭС!

Вечером 21 октября 1987 года возвращаемся с работы. К нам в автобус подсаживается несколько мужиков. С одним из них проговорили всю дорогу. И, конечно, о ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Его основная мысль: "Нет народа мужественнее, чем наш". Я очень осторожно начал говорить о бессмысленности восстановительных работ на Чернобыльской АЭС в 1986 и 1987 годах. Что их разумней проводить только сейчас, когда устранена возможность выброса радиоактивных аэрозолей из развала четвертого блока, когда исчезла газовая активность, а активность основных изотопов значительно снизилась. И начинать ликвидацию последствий аварии лучше с относительно чистых мест и идти к более грязным, а не наоборот.

Мужик сначала насторожился. Потом потихоньку начал соглашаться. Однако чувствовалось, что ему это неприятно сознавать. Пройти весь этот ад с самого начала с верой в свою и своего народа исключительность, а потом почувствовать, что это убеждение на грани глупости, всегда трудно и больно. Закончили тем, что наш народ не только самый мужественный, но и самый безалаберный и доверчивый.