Чернобыль: История ядерной катастрофы - [91]

.

Собранные со всего Советского Союза конструкторы, инженеры, офицеры и резервисты работали вахтовым методом. Первая вахта продолжалась с середины мая до середины июля, вторая прибыла в Чернобыль в середине июля и работала до середины сентября. Третья и последняя в середине ноября завершила строительство саркофага, всего на два месяца превысив нереальный срок, который в мае поставило политбюро. К этому времени на стройке под руководством Славского успели потрудиться около 200 000 человек. Они возвели 400 000-тонный саркофаг, который укрыл страну и весь мир от смертоносной радиации, испускаемой разрушенным реактором[377].

Раз в две недели Славский появлялся на строительной площадке, чтобы лично проконтролировать ход работ. Но Чернобыльская АЭС была для него не единственным полем боя. Другим, не менее важным, был Кремль, куда его 3 июня пригласили на заседание политбюро, на котором предстояло выяснить причины Чернобыльской аварии, сделать из них выводы и наказать виновных. На ком же лежала ответственность за технологическую катастрофу поистине библейского масштаба – на персонале станции, загубившем безупречный, как считалось, реактор из-за преступного пренебрежения инструкциями и правилами эксплуатации, или на создателях реактора из ядерной империи Славского, куда входил и Курчатовский институт? От ответа на этот вопрос зависели министерский портфель Славского, его репутация и, самое главное, судьба его научного наследия. Более того, на карту было поставлено будущее реакторов типа РБМК и советской атомной энергетики в целом.

Славский был убежден, что его подчиненные в аварии невиновны. Впервые услышав о ней, он счел, что это не его проблема: пусть с ней разбирается Министерство энергетики, ответственное за Чернобыльскую АЭС. Ученые из Научно-исследовательского и конструкторского института энерготехники (НИКИЭТ) – им руководил Николай Доллежаль, главный конструктор реакторов того типа, который эксплуатировался в Чернобыле, – винили во всем украинских специалистов. «Хохлы взорвали реактор», – повторял один из ведущих сотрудников института, пораженный известием о взрыве. И Славский, и Доллежаль, и директор Курчатовского института Анатолий Александров были выходцами из Украины. Обвинение имело не национальную, а ведомственную направленность: Славский с коллегами пытались защитить Министерство среднего машиностроения и московские институты, возложив вину на периферийные кадры[378].

Под эгидой правительственной комиссии по расследованию причин аварии 29 апреля была созвана оперативная группа, которую возглавил заместитель Славского Александр Мешков. Бо́льшую ее часть составляли сотрудники двух московских исследовательских институтов: НИКИЭТ, где был сконструирован реактор, и Курчатовского, обеспечившего теоретическую сторону проекта. Начав с шести возможных сценариев, к 2 мая группа уже склонялась к одному: реактор взорвался в ходе эксперимента по проверке работы турбины в нештатном режиме из-за нарушений, допущенных операторами станции.

Это и стало официальной версией, которой в дальнейшем придерживались представители ядерного истеблишмента. Те, кто ее не разделял, предпочитали свое мнение не афишировать. Александр Калугин, один из членов оперативной группы, в конце первого дня ее работы сказал Валентину Федуленко: «А реактор-то взорвался от сброса стержней аварийной защиты». Калугин имел в виду, что причиной взрыва стал внезапный скачок мощности, вызванный введением в активную зону контролирующих стержней. Такой вариант развития событий был спрогнозирован в документе, который циркулировал среди ученых атомщиков незадолго до аварии. По этой версии вина – по меньшей мере частично – лежала на создателях реактора; представители научных институтов, где он создавался, согласиться с ней не могли. В середине мая они доложили президенту Академии наук Александрову, что авария произошла из-за того, что операторы станции нарушили инструкции. Александров, научный руководитель проекта по созданию реактора, это объяснение принял[379].

Сходной линии придерживалась правительственная комиссия во главе с Борисом Щербиной. Щербина не до конца исключал просчеты в конструкции реактора, но в докладе, сделанном 3 июля на заседании политбюро, основную вину возложил на операторов. «Авария произошла в результате грубейших нарушений эксплуатационным персоналом технологического регламента и в связи с серьезными недостатками в конструкции реактора, – говорилось в докладе Щербины. – Но эти причины не равнозначны. Исходным событием аварии Комиссия считает ошибки эксплуатационного персонала». Этот вывод лег в основу официальной позиции политбюро, в качестве такового был доведен до советских и заграничных средств массовой информации, а также до международного научного сообщества[380].

Первой жертвой новой партийной линии стал бывший директор Чернобыльской АЭС Виктор Брюханов, отстраненный от должности в конце мая. В начале июля, когда Брюханова вызвали в Москву держать ответ перед членами политбюро, он по-прежнему был глубоко подавлен и происходящее с ним, как он сам позже рассказывал, было ему более или менее безразлично. Однако он хорошо запомнил обстановку того заседания. Политбюро собралось в кремлевской Ореховой комнате за гигантским столом. Опытным глазом инженера-строителя Брюханов оценил его размеры: приблизительно 50 метров в длину и 20 в ширину. Во главе стола сидел Михаил Горбачев, остальные члены политбюро занимали места слева и справа от него. Заседание продолжалось с одиннадцати часов утра до семи вечера без перерыва на обед; в какой-то момент собравшимся предложили бутерброды и напитки. Брюханову дали слово третьим. Свою версию того, что произошло на станции 26 апреля, он изложил примерно за пятнадцать минут. После чего Горбачев задал Брюханову единственный вопрос: знал ли он, что случилось в 1979 году на американской атомной станции Три-Майл-Айленд? Брюханов ответил утвердительно. В дальнейших расспросах большой необходимости не было: члены политбюро считали, что и так понятно, что случилось на Чернобыльской АЭС и кто в этом виноват. Брюханова назначили козлом отпущения.