Черная шаль с красными цветами - [32]

Как все запечатлелось в голове, многолетней давности, и люди, и картины, и встречи, и слова… Как всплыло в памяти, как явственно, доподлинно, подробно… Да отчего же так построилось в жизни? Как же сложилась такая судьба — что спали под одним пологом, а спустя годы — один стал безвинно заключенным, а другой — его, можно сказать, тюремщиком? Старшим майором.

Подумать-то странно, не то чтоб наяву встретить. И главное, что мучило Туланова в подневольной его судьбе: как же все красивые и правильные слова, что произнес в те далекие дни Илья, — как же стали они пустозвуком, если примениться хотя бы к его, Федора Михайловича, жизни? Как же так — его, работягу из работяг, охотника, рыболова, крестьянина, горбом своим добывающего хлеб насущный, — его, Туланова, запрягли в подневольное ярмо на своей же коми земле, и нету света в окошке, нету надежды выбраться… Ну ладно, с ним, может, ошибка вышла, по чужой злой воле. Но ведь он видит, не слепой — такие же трудяги вокруг в телогрейках, такие же бедолаги, у которых от работы и ладони-то деревянные…

Замедлился Туланов, остановился почти, обессиленный и бедой своей, и прошлым своим. Наткнулся на него сопровождающий, выругался, но в лицо Туланову заглянул. Поразился: «Эк тебя… Что, не зря Гурий зовет, старший майор? Много на тебе грехов, а? Ну-ну, шагай давай, коли зовут, шагай. Там рассудят…»

«Много ли грехов на мне? — думал Федор Туланов, занося руки за спину и продолжая шагать к конторе. — Много ли грехов-то? Много, поди, если не своею волей живу. Только истинные мои грехи не знает никто. Только мне они ведомы, истинные-то мои грехи, человеческие…»

Федя на гулянье не пошел: и стеснялся, и Илью ждал. Хотелось, конечно, пощеголять по улицам, потереться в толпе, но неловко одному, что и говорить. Один — один и есть. Хоть бы приятель был какой. Нету приятеля. Илья и дядя Дмитрий вернулись вечером, поздно. Дядя Дмитрий был навеселе, а Илья трезвый как стеклышко, но в приподнятом настроении.

У Дмитрия язык заплетался, он никак не мог нарадоваться, что Илья починил ему ружье, избавил от ненужной переплаты купцу.

— Ка-акой человек… умница, мастеровитый, даже по-нашенски говорит, — хвалил он Илью. — Ты, Федя, молодец…

Ну вот, договорился. Илья — умница и мастер, а Федя поэтому молодец. До чего же ты смешной, дядя Дмитрий, когда во хмелю.

— Оказывается, живет здесь очень интересный человек, — рассказал Илья. — Стихи сочиняет. Рассказы пишет. Мне показывал. В пятом году с Львом Толстым встречался, с Вересаевым беседовал. Считает себя передовым мыслителем. Мусора в голове, конечно, много, но — видно — человек славный. Подробно объяснил, как идти через Чердынь, и письмо мне дал на имя своего брата. Это, Федя, большая удача для меня, очень большая. Сам понимаешь, дорога в тыщи верст, запросто не проскочишь… Завтра утром и тронусь!

— Доброго пути тебе, Илья.

— И тебе, Федя, спасибо, добрая ты душа, — обнял его Илья по-братски, хлопнул по спине по-товарищески. — Через тебя, Федя, я другими глазами увидел коми людей и теперь принимаю их как родных, по душе, по сердцу. Никогда не забуду…

— Да чего там… обычное дело. — Федя смущенно вытащил деньги и протянул Илье. — Возьми-ка.

— Что это?

— Пять целковых. Тебе на дорогу. Отец велел.

— Не возьму, Федя. Вы и так много для меня сделали. Я в долгу.

— Какой же долг? Новый луг, такой большой, расчистили, за работу тебе не уплатили. Это грех. Если не возьмешь, отец меня сильно ругать будет. Как оправдаться? И потом, в Россию идешь, путь дальний — как без денег? Возьми, прошу тебя.

— Ладно, возьму. Спасибо, Федя. И отцу спасибо передай. Вот царя скинем, новую жизнь начнем, приеду я к вам. Посмотреть, как при новой жизни заживете. Старое с тобой вспомним, рыбу половим, охотиться меня научишь. Тогда и с долгами рассчитаюсь.

— Полно, Илья, какие долги? Не думай об этом. Приезжай когда. Покажу места, где у нас эта твоя нефть сама наружу прет, и газ тоже, вонючий такой…

Илья встрепенулся:

— Нефть? В ваших краях?

— Она самая. Даже в наших охотничьих угодьях попадают такие… испачканные места.

— Благословенная эта грязь, Федя.

— Ну, это как сказать, Илья. Для нас, охотников…

— Понятно. Ты мне вот что скажи, Федя. Ты своего отца сильно боишься?

— Я? Боюсь? Батю?

— Ну, может, поколачивает он тебя? Нет?

— Меня-а, — протянул Федя. И покачал головой. — Да что ты, Илья. Да ему вообще нельзя ни с кем драться. Ежели он кого кулаком треснет — тот богу душу сразу отдаст. Что ты, как можно. Батя у нас строгий, но не дерется. Никогда. Если что не так, может, конечно, по макушке погладить, а ладонь у него — что твой напильник… Не, батю я не боюсь.

— Ну, может, я не так выразился. Уважаешь сильно…

— А как же, конечно, уважаю. Отец же!

— Все правильно, Федя, все правильно.

Утром, с восходом, Федя провожал Илью до околицы. Прошли последнюю избу.

— Ну, давай, брат, прощаться, — сказал Илья. Обнялись.

— Будь здоров, Федя, крепни дальше. Никого не бойся, никому не поддавайся. Жизнь — она, знаешь… как перетягивание на скалках у вас. Всегда кто-то кого-то одолеть хочет… Удачной тебе охоты. До встречи… когда-нибудь.