Черная шаль с красными цветами - [34]

Как не помнить Федору Туланову всего, как не помнить… Чай, своя жизнь, не чужая, не купленная. И память не отшибло.

Федор Михайлович разволновался и, продолжая молчать, потрогал бороду, прикашлянул.

— Не удивительно этакой бородищей обрасти, сколько ж времени-то прошло? — вопросительно усмехнулся Гурий, взял твердой рукою Туланова за локоть и, подведя к столу, усадил на стул, — А ну-ка, сядь, сядь, Туланов, дай разглядеть тебя, каким ты стал…

Туланов молчал. Гурий немного отошел назад и еще раз внимательно осмотрел Федора. Перед ним сутулился, не опуская глаз, рыжебородый старик в стареньком бушлате.

«А ведь ему, пожалуй, нет и сорока», — подумал Гурий, и что-то похожее на жалость шевельнулось в нем, но привычно, усилием воли, он прогнал это безответственное, совершенно никчемное в его работе чувство.

Нет и сорока… Только глубоко сидящие глаза коми охотника по-прежнему были молоды и смотрели смело.

— Богатырский парень был Федя Туланов, а теперь, гляжу, кожа да кости остались? — сказал Гурий задумчиво, словно советуясь.

— На здешних разносолах тела не прибавишь, — не утерпел Туланов. Ответил все-таки.

— Да… Сильно изменился, сильно, — сказал Гурий и сел на свое место за столом. — Просто удивительно, как это я тебя узнал?

— Тут не хочешь — да изменишься, — опять ответил Туланов непримиримо. — Когда тебя этак… выкручивают…

С новой силой поднялась в душе Федора обида и злость на нынешнюю свою беспомощность, на беззащитность, на поднадзорность. За что?!

Гурий нахмурился:

— Давай договоримся, Туланов: ты на меня не шуми. Я пока что ничего про тебя толком не знаю. Вот и расскажи по порядку, как и что с тобою стряслось. Не чердынская ли история повлияла? Тебе хоть рассказали, что я приезжал? Что записку и справку для тебя оставил? Передали тебе те документы? Интересуюсь, потому что, помнится, еще раз о тебе запрашивали, о той истории…

— Нет, гражданин начальник, — коротко ответил Туланов, — Чердынская история ни при чем. А за справки спасибо. Если б не те бумажки — не выкрутился бы я тогда… второй бы раз расстреляли…

— Тогда почему ты здесь? — тихо спросил Гурий. — Расскажи, не скрывай ничего. Позабудь пока, что я тут начальник. Пусть будет по-прежнему: я политссыльный Яков Илья, а ты мой проводник вверх по Ижме… Миш Педе, так ведь мы тогда назывались?

— Да ведь не о чем мне и рассказывать.

— Как это не о чем? Вот здесь, в деле твоем, написано: Туланов Федор Михайлович. Кулак. Статья пятьдесят восемь. А ты говоришь — не о чем. Советская власть тебе свободу дала, Миш Педе, а ты, значит, использовал эту свободу, чтобы других эксплуатировать? Да еще агитировать против Советской власти? Если по делу смотреть — так получается…

— Если в бумагу смотреть — точно, так и получается, — согласился Федор. — Так ведь бумага, она и есть бумага, чего в нее запишут, то она и носит…

— Погоди, Туланов. Я тебя уже просил: давай поговорим, не поглядывая друг на друга исподлобья. Можешь?

Федор молчал, крутил в руках шапку, которую давеча положил на колено, спазма сжимала горло так, что и говорить-то не получалось, звуки застревали и царапали глотку… Только и хотелось — крикнуть безоглядно: за что? За что, мать вашу в перемать?! За что мужика, мозоль на мозоли, от земли оторвали, от леса, от дела вековечного, от Ульяны, от детей — за что?! Кто там моих детей кормить станет, кто? А мать-старуха, об ней-то кто позаботится!

Но смолчал Туланов, смолчал, только зубами скрипнул. Недели и месяцы, которые провел он в неволе, приучили его молчать, молчать даже тогда, когда злые слова разрывают тебя изнутри, когда в безоглядном отчаянии хочется высказать прямо в глаза — да кому угодно! — такое… А потом хоть к стенке. Да ведь если б и к той стенке прилюдно поставили… А то ведь втихую, в укромном месте.

Гурий встал.

— Не могу понять, Туланов. Ты, коми охотник, с твоими взглядами — ну никак не должен был стать кулаком да еще выступать против Советской власти. Хочу знать от тебя самого — какую ошибку ты допустил, где, когда, что же случилось в твоем сознании?

— Это я-то кулак? — с горечью отмахнулся Туланов. — Тоже, нашли кулака… как же… Трое детишек маленьких — да, это я имел. Жена попалась работящая — тоже имел. Горбились оба, денно и нощно — да, было. Всякий день к вечеру ни рук, ни ног под собой не чуешь — и такое бывало. Дом себе подняли. Двух лошадей держали сено-дрова возить да на извоз по надобности, для приработка, да. Корова с теленком — это уж обязательно, все свое на столе, как крестьянину без того? Правда, бычок еще был. Кому-то ведь и это надо, без быка не будет ни телят, ни молока. Хорош был бычок, из деревни в деревню водили. Опять же приработок. Но ведь и сена на зиму заготовить — намашешься… На мою долю те самые черьювомские луга достались, ну, которые вместе с отцом расчищали… может, помните?..

Гурий кивнул. Да, он помнил: и как растаскивали кучи древесного хлама, нанесенного рекой, и как рубили ивняк, упруго встающий из земли, и ежедневную свежую уху помнил Гурий, и как спали в одном пологе, под одним одеялом. И баню помнил. Все помнил Гурий. И теперь испытывал непривычную какую-то неловкость от того, что жизнь развела их с Тулановым по разные стороны. И все-то они, осужденные по «кулацкой» статье, не признают себя кулаками. А его, Гурия, и тогда, когда расчищали луг, и позже, когда вспоминал он об этих днях, всегда поражала та жадность к работе, та безоглядность, с какою крестьянин отдавался делу, если оно сулило хоть малый достаток. Тулановы часами работали, не разгибаясь, прямо-таки оголтело работали, словно это был их последний и решительный бой…