Через сердце - [171]
«Не начать ли воспоминания с родословной, как это делалось в старину?..
Издавна у дворян были заведены бархатные книги, куда каждый род вписывал свое родословное древо. Дворянская-то спесь на этих книгах стояла. Конечно, немало было в тех книгах вранья. Каждому хотелось положить в корнях своего древа чужестранное семечко — если не Рюриковича, то хотя бы остзейского пришельца или захудалого шляхтича, пускай с прозвищем Кобыла. И записывали в тех книгах, когда и чем отличались Кобылины на царской службе, с кем рядом сиживали, при каком столе стояли лакеями, чьи шлейфы носили, какими милостями жалованы.
Не было такого обычая у трудовых людей, потому их часто и писали не помнящими родства, беспрозванными да бесфамильными. Отца еще знали, как величать, а спроси про деда — только и вспомнят, что Митькой или Афонькой звали. Про заслуги и подвиги говорить нечего: все Шипки и Турецкие валы они брали, а где это записано? «Безымянные на штурмах мерли наши», — как сказано поэтом».
(«Зеленая ящерица»).
Александр Никанорович обладал удивительным чувством русского слова. Стихия русского языка со всеми его особенностями и оттенками, особо с детства знакомый ему язык северной России, была его стихией. Верно, что он изучал специально фольклор, записывал песни народные и плачи, сам писал поэмы в стиле старинных русских сказаний, но дело, конечно, не в этом, а точнее — не только в этом. Он просто жил и говорил языком своего народа.
Обычно разговор о любом писателе не обходится без упоминания фактов его биографии. И я не нарушу этого правила, тем более что выше уже говорил о том, что нет писателя без биографии, что как писатели бывают разные, так и биографии складываются по-разному…
Биография Александра Никаноровича удивительно точно совпадает с его творческим лицом. Его жизнь родила все его книги, а его книги — своеобразная биография его.
И все же я хочу привести живые слова совсем еще молодого Зуева о себе:
«В жизнь я вошел в то сумеречное время, когда серый «защитный» цвет уже вызывал отвращение, когда воздух мертво застыл в предчувствии неминуемых гроз.
Мне вспоминать о тогдашнем себе смешно и, пожалуй, немножко грустно. Я был тогда глубоким идеалистом. Мне весело теперь вспомнить, как нас, розовощеких студентов в штиблетках, упорно и озлобленно гонял унтер по свежему пахучему снегу Царицынского плаца.
— Учебным ша-ом… арррш!
Он забегал вперед и с яростью, заглядывая в лицо каждому, прокатывал нас далеко по матушке.
— Ать-два-три-четыре!
Помню, сначала было ужасно трудно подолгу стоять на одной ноге.
Этот унтер с крепким щетинистым рылом, кажется, и был первым моим учителем настоящей жизни.
Дальше были: военное училище, новенькие погоны прапорщика, первая революция, запасный полк в городе над Волгой, западный фронт, керенское наступление, ротный-полковой-дивизионный комитеты (в последнем я председатель), вторая революция и возвращение в тыл верхом на буфере.
Еще дальше: работа в большевистской газете в родном Архангельске, интервенция, арест по ордеру английской разведки, тюрьма, каторжные работы на далеком острове Мудьюг (где мы оставили 160 крестов), жестокая испанка, перевод в тюрьму, потом дисциплинарный английский полк, затем снова арест, английский военно-полевой суд (по обвинению в «измене») и высылка в тыл на поднадзорное положение.
Потом Москва — голодная, холодная, нищая — столь непохожая на нынешнюю.
Вот (очень кратко) моя школа. За всем этим стоят многообразные житейские познания. Мне кажется, я видел пределы человеческой свирепости, знаю пределы человеческого унижения.
Мне уже тридцать теперь. Врачи считают меня сорокалетним. Знакомые «от силы» дают двадцать пять. А я бы хотел быть, очень хотел бы быть еще моложе. Потому что «учеба» затянулась дольше, чем я предполагал. Потому, что я не сделал, кажется, и десятой доли того, что хотелось и задумано.
Я очень люблю нашу литературу. Мне кажется, что она у нас, в нашей молодой стране, должна невиданно расцвести и по-настоящему взволновать мир.
Сам я пишу урывками, ночью, после утомительной дневной работы. Написал мало, и то, что написал, меня, по совести сказать, мало удовлетворяет»[5].
Что добавить к этой автобиографии, написанной Александром Никаноровичем в тридцатилетнем возрасте?
Сын священника и учительницы. Родился в 1896 году. С 1928 года — член Коммунистической партии. С 1921 года — сотрудник «Правды». Делегат Первого Всесоюзного съезда писателей. Написал немало, но, конечно, меньше, чем мог и хотел. Шестнадцать лет выпали из творческой биографии писателя не по его вине. В 1962 году был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Умер на семидесятом году жизни, в мае 1965 года…
А мы помним его. И читатели, любящие литературу нашу, помнят. И будут помнить.
Сергей Баруздин.
