Черепашки-ниндзя и Чародей Зеленого Острова - [16]
Сколько времени это продолжалось, неизвестно. Наконец она задвинула дверь и, оглянувшись на девушку, которая, видно, уже немного пришла в себя, как можно мягче сказала: «Ступай к себе в комнату». Потом с какой-то тревогой в душе, как будто увидела что-то недозволенное, и, чувствуя себя неловко, — а перед кем, не знала, она пошла туда, куда направлялась. Но не прошла и десяти шагов, как кто-то опять робко потянул ее сзади за подол. Она испуганно оглянулась. Как вы думаете, кто это был?
У ее ног стояла обезьянка Гиббо и, сложив руки, как человек, звеня золотым колокольчиком, учтиво кланялась.
После происшествия этого вечера минуло дней двадцать. Однажды Гиббо неожиданно пришел во дворец и попросил приема у его светлости: художник был человек низкого звания, но давно уже пользовался благоволением его светлости. И его светлость, который не так-то легко принимал кого бы то ни было, и на этот раз охотно соизволил дать свое согласие и сейчас же позвал его к себе. Гиббо с видом еще более угрюмым, чем обычно, почтительно простерся ниц перед его светлостью и хриплым голосом проговорил:
— Дело идет о ширме с картиной мук ада, что ваша светлость давно изволили повелеть мне написать. С великим усердием днем и ночью держал я кисть и добился успеха. Большая часть моей работы уже сделана.
— Прекрасно, я доволен.
Однако голос его светлости, изволившего произнести эти слова, звучал как-то вяло, без воодушевления.
— Нет, ничего прекрасного нет! — Гиббо с несколько рассерженным видом опустил глаза.— Большая часть сделана, но одного я сейчас никак не могу нарисовать.
— Что такое?! Не можешь нарисовать?
Да, не могу. Я никогда не могу рисовать то, чего не видел. А если нарисую, то недоволен. Выходит, все равно что не могу.
Услыхав эти слова, его светлость насмешливо улыбнулся.
— Значит, чтобы нарисовать ширмы с муками ада, тебе нужно увидеть ад?
— Да, ваша светлость, изволит говорить правду. Но несколько лет назад, во время большого пожара, я собственными глазами видел такой яростный огонь, что он может сойти за пламя ада. И пламя на картине я написал благодаря тому, что мне привелось видеть этот пожар. Ваша светлость изволите знать эту картину.
— А как же с грешниками? Да и адских слуг ты вряд ли видел?
Его светлость задавал один вопрос за другим с таким видом, как будто слова Гиббо совершенно не доходили до его ушей.
— Я видел человека, закованного в цепи. Я полностью срисовал, как другого человека терзала хищная птица. Так что нельзя сказать, что я совсем не знаю мучений грешников. И адские слуги...— Гиббо криво усмехнулся,— и адские слуги не раз являлись мне не то во сне, не то наяву. Черти с бычьими мордами, с конскими головами или с тремя лицами и шестью руками, бесшумно хлопая в ладоши, беззвучно разевая рты, приходят меня истязать, можно сказать, ежедневно и еженощно. Нет... что я хочу и не могу нарисовать — это не то.
Такие слова, должно быть, изумили даже его светлость. Некоторое время его светлость недовольно смотрел на Гиббо, а потом, грозно сдвинув брови, отрывисто бросил:
— Говори, чего же ты не можешь нарисовать?
— Я хочу в самой середине ширмы нарисовать, как сверху падает карета.
Сказав это, Гиббо в первый раз устремил пронизывающий взгляд в лицо его светлости. Говоря о картинах, он как будто делался сумасшедшим, и вот в эту минуту от его взгляда действительно становилось жутко.
— А в карете,— продолжал художник,— разметав охваченные пламенем черные волосы, извивается в муках изящная придворная дама. Задыхаясь от дыма, искривив брови, она запрокинула лицо вверх. Рука срывает бамбуковую занавеску, может быть, чтобы избавиться от сыплющихся с нее дождем искр. Над нею, щелкая клювами, кружат и вьются десять, двадцать диковинных птиц... Вот эту даму в карете — ее-то мне и не удается никак нарисовать!
— Ну и что же? — почему-то с довольным видом понукал художника его светлость.
А Гиббо с трясущимися, точно от лихорадки, красными губами еще раз, как во сне, повторил:
— Ее-то мне и не удается нарисовать...— И вдруг резко, точно набрасываясь на кого-то, он выкрикнул: — Прошу вашу светлость — сожгите у меня на глазах карету. И, кроме того, если можно...
Лицо его светлости потемнело, но вдруг он громко захохотал. И, давясь от смеха, изволил проговорить:
— Я сделаю все, как ты просишь. А можно или нельзя — об этом рассуждать ни к чему.
Вид у его светлости тоже был необыкновенный — на губах пена, в бровях гроза, можно было подумать, что его заразило безумие Гиббо. Его светлость замолчал было, но вдруг что-то прорвалось в нем, и он опять, безостановочно, громко смеясь, сказал:
— Сожгу карету! И посажу туда изящную женщину, наряженную придворной дамой. И женщина в карете, терзаемая пламенем и черным дымом, умрет мучительной смертью. Тот, кто замыслил это нарисовать, действительно первый художник на свете! Хвалю. О, хвалю!
Услыхав слова его светлости, Гиббо сразу побледнел, только губы у него шевелились, точно он ловил ртом воздух, и вдруг, как будто все тело его ослабело, он припал руками к полу и тихо, едва слышно поблагодарил:
