Черепашки-ниндзя и Чародей Зеленого Острова - [15]

Подобным историям не было числа. Я забыл сказать — ширмы с муками ада художнику пове­лели написать в начале осени, и вот до самого кон­ца зимы ученики все время жили под страхом этих чудачеств мастера. Но в конце зимы у мастера с работой стало что-то не ладиться, вид у него сде­лался еще мрачнее, говорил он с раздражением. А картина на ширме как была набросана на три четверти, так дальше и не подвигалась. Мало того, порой художник даже замазывал то, что раньше нарисовал, и этому не видно было конца.

Но что именно у него не ладилось — никто не знал. Да вряд ли кто и старался узнать: наученные горьким опытом, ученики чувствовали себя так, словно сидели в одной клетке с тигром или волком, и только старались не попадаться мастеру на глаза.

За это время не случилось ничего такого, о чем стоило бы рассказывать. Вот только... у упрямого старикашки почему-то глаза стали на мокром месте; бывало, как останется один — плачет. Один ученик говорил — раз он зачем-то зашел в сад и видит: мастер стоит на галерее, смотрит на весен­нее небо, а глаза у него полны слез. Ученику стало как-то неловко, он молча повернулся и то­ропливо ушел. Ну, не странно ли, что этот самона­деянный человек, который для «Круговорота жизни и смерти» срисовывал трупы, валяющиеся по дорогам, плакал, как дитя, из-за того, что ему не удается, как хочется, написать картину.

Но пока Гиббо работал как бешеный над своей картиной, будто совсем потеряв рассудок, его дочь отчего-то становилась все печальней, и даже мы стали замечать, что она то и дело глотает слезы. Она и всегда была задумчивая, тихая, а тут еще и веки у нее отяжелели, глаза ввалились — совсем грустная стала. Сначала гадали — то ли об отце думает, то ли любовная тоска, ну а потом пошли толки, будто его светлости угодно стало склонять ее к своим желаниям, и уж после этого все разго­воры как ножом отрезало, точно все о ней вдруг позабыли.

Как-то ночью, одна служанка проходила по га­лерее. Вдруг откуда-то подбежала обезьянка Гиббо и ну дергать ее за подол юбки. Была теплая ночь, луна слабо светила, казалось, пахнет цветущими сливами. Вот она при свете луны и увидела, — что вы думаете? — обезьянка оскалила свои белые зубы, сморщила нос и кричит как сумасшедшая. Служанке стало как-то не по себе, досада ее взяла, что она дергает за новую юбку, и она, было, оттолк­нула обезьяну и хотела пройти дальше, но потом передумала: ведь уже был случай, как один слуга обидел обезьянку и ему досталось от молодого гос­подина. К тому же видно было, что и обезьянка так поступала неспроста. Тогда служанка решила узнать в чем дело и нехотя прошла несколько шагов в ту сторону, куда она ее тащила.

Так она оказалась у того места, где галерея по­ворачивала за угол и откуда за изогнутыми вет­вями сосен был виден пруд, чуть поблескивав­ший даже в ночном полумраке. И вдруг она с испу­гом услыхала из комнаты рядом тревожный и в то же время странный тихий шум чьего-то спора. Кругом все замерло в полной тишине, не слышно было человеческого голоса, и только не то в лунных лучах, не то в ночной мгле — не поймешь — пле­скались рыбы. Поэтому, услыхав эти звуки, она не­вольно остановилась. «Ну, если это кто-нибудь озорничает, я им покажу!» — подумала служанка и, сдерживая дыхание, тихонько прильнула к двери.

Обезьянке, видно, казалось, что служанка меш­кает. Она нетерпеливо покружилась у ее ног, потом жалобно застонала, точно ее душили, и вдруг вско­чила ей на плечо. Служанка невольно отвела го­лову в сторону, хотела от нее увернуться, а обезь­янка, чтобы не соскользнуть вниз, вцепилась ей в рукав,— и в эту минуту, совсем забывшись, слу­жанка покачнулась и всем телом ударилась о дверь. Ну, тут уж медлить нельзя было. Она быст­ро раздвинула дверь и хотела было кинуться в не освещенную луной глубину комнаты, но тут же остановилась в испуге, потому что навстречу ей, словно стрела, спущенная с тетивы, выскочила из комнаты какая-то женщина. В дверях она чуть не столкнулась со служанкой, кинулась наружу, как вдруг упала на колени и, задыхаясь, испуганно уставилась на нее так, словно увидела перед собой что-то страшное.

Незачем и говорить, что это была дочь Гиббо. Но в этот вечер она показалась прямо на себя непохожей. Глаза были широко раскрыты. Щеки пылали румянцем. К тому же беспорядок в одеж­де придал ей прелесть, необычную при ее всегдаш­нем младенческом виде. Неужто это в самом деле нежная, пугливая дочь Гиббо? Служанка присло­нилась к двери, глядя на эту красивую девическую фигуру, озаренную луной, и, указывая в ту сто­рону, откуда слышались чьи-то поспешно удаляв­шиеся шаги, спросила глазами: кто?

Но девушка, закусив губы, молча покачала головой. Какой у нее был расстроенный вид!

Тогда служанка нагнулась и, приблизив губы к ее уху, шепнула: «Кто?» Но опять она только пока­чала головой и ничего не ответила. Мало того, на ее длинных ресницах повисли слезы, и она еще крепче сжала губы.

Служанка была от природы глупа и, кроме самых простых, всем понятных вещей, ничего не смыс­лила. Поэтому она просто не знала, что еще ска­зать, и некоторое время стояла неподвижно, словно прислушивалась, как бьется ее сердце. Да и рас­спрашивать дальше ей почему-то казалось нехо­рошо...