Черчилль и Оруэлл: Битва за свободу - [48]
17 апреля 1940 г. Оруэлл нашел время написать информативную и в то же время «теплую» автобиографию для американского издания «Писатели XX века».
Кроме работы, меня больше всего интересует садоводство, особенно выращивание овощей. Мне нравится английская кухня и английское пиво, французские красные вина, испанские белые вина, индийский чай, крепкий табак, угольные камины, свет свечей и удобные стулья. Я не люблю большие города, шум, автомобили, радио, консервированные продукты, центральное отопление и «современную мебель»… Мое здоровье подорвано, но это никогда не мешало мне делать все, что я хотел, кроме возможности сражаться в нынешней войне… Сейчас я не пишу романы, главным образом, из-за раздрая, вызванного войной[563].
Через несколько недель Оруэлл покинул коттедж и переехал в Лондон, чтобы быть рядом с женой. В июне вступил в отряд Территориальной самообороны – ополчение, призванное оборонять родную землю в случае немецкого вторжения. Он быстро стал сержантом роты С 5-го Лондонского батальона. Его обескуражили поучения офицера, что напирать на тактику им незачем, поскольку в случае вторжения «нашим делом, сказал он, будет погибнуть на посту»[564]. Оруэлл записал в дневнике, что не впечатлен командирами самообороны: «Эти мерзкие туши, столь очевидно тупые и маразматичные, растерявшие все, кроме чисто физической отваги, всего лишь убоги и не вызывали бы ничего, кроме жалости, если бы не висели у нас на шее мельничными жерновами». Лекции, которые он читал ополченцам, носили более практический характер. Ручные гранаты, сообщил он, «легче бросать в лестничный проем сверху вниз, чем снизу вверх»[565], а пули имеют обыкновение рикошетить от стен.
Как многие в середине 1940 г., Оруэлл считал «практически неизбежным вторжение в Англию в ближайшие дни или недели»[566]. В отличие от многих, он, как и Черчилль, наслаждался этим временем. Его друг Сайрил Коннолли заметил: «Он чувствует себя совершенно как дома в условиях во время «Блица», среди бомб, храбрости, развалин, дефицита, бездомности, признаков революционных настроений»[567]. То же самое испытывала его жена. Когда начинали выть сирены воздушной тревоги, она гасила свет в их квартире и шла к окну наблюдать за происходящим[568]. Оруэлл всегда обожал наблюдать, а теперь можно было увидеть и осмыслить много нового и непривычного. Он записал в дневнике, что не видел воронок от бомб глубже 3,6 м[569], что навело его на мысль, что немецкие бомбы довольно маленькие, вероятно, вроде 15-сантиметровых снарядов, которыми они пользовались в Испании. В бомбоубежище он слышал брюзжание на тему «сиденья жесткие, а ночь такая долгая, но никаких пораженческих разговоров»[570].
Его заинтересовало, что собаки быстро научились прерывать свои прогулки в парке, услышав рев сирен[571]. Единственное, на что он жаловался: «По ночам во время сильных налетов оглушительный грохот орудий мешает работать. В такое время трудно сосредоточиться на чем угодно, и даже глупая газетная статья отнимает в два раза больше времени, чем обычно»[572].
Его самый сильный текст раннего периода войны – «Лев и Единорог», эссе, звучащее как песня о битве за Британию[573]. Он работал над ним с августа по октябрь 1940 г. в разгар этой военной кампании и отразил в нем войну с точки зрения патриота с левыми взглядами, удрученного поведением британской аристократии и считающего возможным, что война вызовет социальный взрыв.
Его замечания о Чемберлене вполне могли бы принадлежать Черчиллю. Оруэлл писал:
Оппоненты рисовали его опасным и коварным интриганом, задумавшим продать Англию Гитлеру, но гораздо вероятнее, что он был просто глупый старик, делавший все возможное согласно своему очень хилому разумению. Иначе трудно объяснить противоречия его политики, его неспособность заметить любой из путей, открытых перед ним. Как основная масса людей, он не хотел платить ни цену мира, ни цену войны[574].
На начальном этапе войны Оруэлл был полон удивительного для него оптимизма. «Эта война, если мы не потерпим поражение, покончит с большей частью существующих классовых привилегий», – надеялся он[575]. По сути, он окажется прав – многие классовые привилегии после войны исчезнут, однако не вследствие революционного слома, а путем законного перехода власти в руки послевоенного лейбористского правительства.
Похоже, Черчилль был единственным консерватором, которым Оруэлл восхищался.
В очерке о социалисте и писателе-утописте Г. Д. Уэллсе[576] он отметил, что Черчилль лучше понимал большевиков, чем Уэллс. Уэллс ответил Оруэллу гневной запиской: «Прочти мои ранние работы, ты, дерьмо!»
