Черчилль и Оруэлл: Битва за свободу - [23]

По мнению Генри Райкеса, еще одного консерватора, Чемберлен обеспечил себе почетное место в истории: «Мы, представители этой стороны палаты, имеем право гордиться ролью ведомых, поскольку нас ведет премьер-министр. Мы имеем право верить, что, вместо того чтобы улюлюкать над утверждением, что в нашу эпоху пришел мир, следует всемерно оценить тот факт, что наш лидер войдет в историю как величайший европейский государственный деятель нашего и любого другого времени».

Черчилль выжидал весь первый, а затем и второй день дебатов по поводу Мюнхена. В третий и последний день, вскоре после пяти пополудни в среду 5 октября, он, наконец, начал свою речь: «Прежде всего я скажу то, что все хотели бы проигнорировать или забыть, но что тем не менее следует сказать, а именно что мы потерпели полное и абсолютное поражение»[262].

Леди Астор, его заклятый политический враг на протяжении всей жизни, рьяная сторонница умиротворения, прервала его возгласом: «Нонсенс!»

Черчилль ответил: «Максимум того, что мой достопочтенный друг премьер-министр сумел обеспечить всеми своими колоссальными стараниями, всеми огромными усилиями и мобилизацией, произошедшими в нашей стране, всеми страданиями, всем напряжением, через которые нам пришлось пройти, самое большее его достижение…»

Его речь снова прервали крики парламентариев: «Это мир!»

Черчилль усилил голос: «Максимум того, что он сумел получить за Чехословакию… – теперь германский диктатор не таскает куски со стола, а уписывает блюдо за блюдом, которые ему подносят».

Он продолжил: «Мы – свидетели катастрофы первой величины». После очередного короткого вмешательства леди Астор, которое Черчилль вновь проигнорировал, он завершил выступление почти библейским предостережением: «Отсчет только начался. Это лишь первый глоток, первая капля из чаши горечи, которой нас будут потчевать год за годом, пока, полностью восстановив нравственное здоровье и воинский дух, мы не воспрянем и не выступим за свободу, как в старые времена».

В тот день Черчилль говорил для истории, а не для палаты общин. Взгляды парламентариев лучше всего выразил Томас Мэгни, либеральный член парламента от Гейтсхеда возле Тайна, задав риторический вопрос, очевидно, не интересуясь ответом: «Что такое Чехословакия?»[263]

Премьер-министр Чемберлен завершил трехдневные дебаты, подчеркнув личный характер своей заинтересованности:

Каждый, кто перенес все то, что мне пришлось переносить день за днем, под гнетом понимания, что в конечном счете именно я, один только я, должен буду произнести «да» или «нет», предопределив судьбы миллионов моих соотечественников, их жен, их семей, – кто через это прошел, этого не забудет[264].

Поэтому он намерен руководствоваться не критикой парламентариев, а собственной совестью: «Когда человек доживает до моих лет и занимает мою должность, он, я полагаю, склонен считать, что критика и даже поношение мало для него значат, если собственная совесть одобряет его действия». Палата общин поддержала его политику 366 голосами против 144.

В разгар дебатов вокруг Мюнхенского соглашения Черчилль столкнулся с противодействием собственных избирателей. «Это бесспорный факт, – пишет Рой Дженкинс. – На протяжении примерно шести недель осени 1938 г. и, все в меньшей мере, следующих четырех месяцев имелись сомнения, останется ли он членом парламента от консерваторов»[265]. 4 ноября 1938 г. союз консерваторов Эппинга собрался, чтобы решить, считать ли Черчилля своим представителем в парламенте. Черчилль победил с результатом 100 голосов против 44. Дженкинс отмечает, что, если бы всего 30 голосовавших изменили свое мнение, история могла бы пойти по другому пути: возможно, это заставило бы Черчилля сложить с себя полномочия, а затем участвовать в борьбе за место от Эппинга на довыборах, скорее всего, против сторонника Чемберлена.

Чемберлен тем временем переживал взлет популярности[266]. Мэр уэльского Кардиффа распорядился, чтобы в его честь был поднят флаг со свастикой. Перегрин Каст, 6-й барон Браунлоу, личный камергер короля Эдуарда VIII, подарил Чемберлену портсигар с гравированной картой Европы и сапфирами, отмечавшими три места в Германии, где проходили переговоры Чемберлена с Гитлером – Берхтесгаден, Годесбург и Мюнхен. Чемберлен еще раз объявил членам правительства в конце октября: «Наша внешняя политика – это политика умиротворения»[267]. Чарльз Линдберг, приехавший в Лондон, поделился с хозяевами дома, в котором гостил, убежденностью, что в случае войны «демократии будут полностью и окончательно разгромлены»[268].

Однако Гитлер, очевидно, понимал следствия позиции Чемберлена лучше самого британского лидера. Словами и действиями он начал демонстрировать истинное значение Мюнхена. В двух речах в начале ноября он предпринял личные нападки на Черчилля, назвав его «сумасшедшим» и заявив, что его деятельность ведет к войне[269]. Сразу после этого нацисты развернули общенациональную травлю германских и австрийских евреев, сожгли сотни синагог и уничтожили 7000 предприятий, принадлежавших евреям. Нападения 9 и 10 ноября, ныне известные как