Чем я хуже? - [29]

— Что, Саша, учиться надумал? Это, брат, никогда не поздно.

— Да, так, — замялся «Саша», — память проверяю, записываю, вспомнить разное пытаюсь.

— Ну, ну, — вспоминай. Удачи тебе!

Тщательно, с пемзой, вымыв руки, Алексей Валентинович, больше ни с кем не встретившись, вернулся к себе и, заперев дверь, принялся, как и обещал майору, вспоминать. Он вспоминал и записывал, перечитывал, вычеркивал, снова вспоминал и снова переписывал. Часа через два записанное на бумаге, наконец-то, его удовлетворило. Тогда он долил чернил, в этот раз не испачкавшись, и уже не спеша, стараясь писать разборчиво и без помарок, размножил получившийся у него текст в пяти одинаковых экземплярах. Аккуратно промокнул все страницы пресс-папье со вставленной промокашкой, сложил листы по размеру почтовых конвертов, вложил в середку и, облизав намазанные клейстером края, плотно запечатал. Адреса на конвертах он надписал разные, а фамилию получателя указал одну и ту же.

В шкафу нашелся потрепанный ученический портфель из дерматина, скорее всего, Клавин. Алексей Валентинович бросил в него пару книжек, чтобы не казался пустым, и свои подготовленные письма; оделся и вышел на улицу. Как работает почта, особенно в плане контроля за перепиской граждан, он не знал, поэтому решил на всякий случай перебдеть и, чтобы не привлекать к своей особе внимания, отправить письма из разных концов города, чтобы при выемке из ящиков они не попадали в одно отделение связи на сортировку.

Первое письмо он опустил в почтовый ящик прямо возле почты, где вчера покупал конверты. Потом, идя к остановке трамвая, заметил парикмахерскую, провел рукой по своему подбородку и решил зайти побриться. Отсидев небольшую очередь, он попал к пожилому мастеру, которому самому бы не мешало побрить свои мохнатые уши и постричь волосы, почти на сантиметр торчащие из обвисшего крупного носа. Мастер очень профессионально и без малейшего дискомфорта, не говоря уже о порезах, привел его лицо в идеально гладкое младенческое состояние. Если бы брадобрей еще не пытался развлечь его своим монологом с характерным местечковым говорком, было бы совсем замечательно. От одеколона из пульверизатора Алексей Валентинович отказался, вспомнив Клавино негативное высказывание, и получил в завершение процедуры влажный горячий компресс. Такое бритье ему очень даже понравилось, и он с удовольствием пообещал старому брадобрею раз в неделю обращаться исключительно к нему.

На том они и расстались. По расчетам Алексея Валентиновича, еще минимум один раз он должен был сдержать это обещание. Перемещаясь по Харькову на трамваях и пешком, он поручил советской почте заботу и об остальных четырех письмах. Вполне удовлетворенный тем, что он за сегодняшние полдня успел совершить, Алексей Валентинович в благодушном настроении, хотя уже и проголодавшийся не спеша подходил к своему дому. Прямо возле подъезда стояла высоко заполненная каким-то барахлом подвода с понурой гнедой лошадью между оглобель. Среди барахла торчали стулья, сундуки, металлические кроватные быльца, перевязанные шпагатом тюки и фибровые чемоданы. На тротуаре в деревянной кадке сиротливо пригорюнился обвисшими листьями уже сгруженный фикус. Взрослых рядом не было, вожжи были примотаны за передок подводы и смирная лошадь, похоже, никуда скакать не собиралась. Охранял эти богатства перекормленный насупленный мальчишка лет двенадцати.

Поднимаясь по лестнице, Максимов услышал ругань, доносившуюся сверху. Благодушное настроение сразу куда-то улетучилось. Ругань доносилась из открытой двери профессорской квартиры: наглым басом орал хриплый мужской голос и противно, по-бабьи, взвизгивала женщина. Не раздумывая, Алексей Валентинович, как был, с ученическим портфелем в руке, зашел к Лебедевым. Планировка квартиры совпадала с их коммуналкой, только, начиная уже с прихожей, выглядела гораздо шикарнее. В широком, не захламленном, как у них, коридоре, прямо у входа ссутулился над явно внесенным сюда с подводы сундуком мужик в запыленных сапожищах (похоже, возчик). Дальше распинался басом худой верзила с костлявым неприятным лицом в вышитой украинской рубахе навыпуск, подпоясанной узким кавказским наборным пояском. Перед ним, набычившись, стоял давешний худенький Сергей Лебедев, прикрывая собой невысокую стройную женщину интеллигентной наружности с заплаканными глазами (очевидно, мать). Возле костляволицего размахивала бумагами и истерично взвизгивала толстая неопрятная бабища в пропотелом под мышками пестром платье.

— Слышь, папаша, — тихонько обратился Алексей Валентинович к предполагаемому возчику, — это твоя лошадь там внизу?

— Моя, — равнодушно кивнул головой плохо выбритый и понурый не меньше, чем его лошадь, возчик.

— Так чего ты тут стоишь? Пацан ее еле сдерживает — она куда-то скакать все порывается.

— Ух ты, ешкин дрын! — встрепенулся возчик и заспешил вниз. Алексей Валентинович тихонько прикрыл за ним дверь и задвинул засов.

— А ну, — сказал он, выхватывая у толстой бабищи листок сероватой бумаги, — что тут у тебя?

— А вы, собственно кто такой будете? — переключился на него худой верзила, оставив в покое Лебедевых. Его толстая жена от удивления и наглости незнакомца оставила широкий рот открытым, но взвизгивать перестала.