Человек с двойным дном - [25]

Это верно, мы не хотели. Но и режим не хотел противоположного — выпускать нас из рабской зависимости от него.

Мы не рабы! А кто ж тогда рабы?

Ведь не обманешь собственной судьбы.

Присуждены с рожденья мы к тому,

К торжественному рабству своему.

В том же 1966 году в Тбилиси, возвращаясь из гостей, узнаю от дяди, что ко мне заходил какой-то тип. Не застав, пообещал назавтра позвонить. Рано утром звонок. Продираю глаза. По телефону вежливо:

— Александр Давидович, с вами говорят из комитета. Не дадите ли нам литературную консультацию? Мы пришлем за вами машину.

На днях я выступал по радио. Предположил, что просят оттуда.

— Зачем машина? Я пешком дойду. Вы же от меня недалеко.

— А вы думаете, откуда вам звонят?

— Из радиокомитета.

— Нет, из Комитета госбезопасности.

— Какую литературную консультацию хотите вы от меня получить?

— Приедете, увидите. Долго не задержим.

Минут через тридцать в дверях возникает баскетбольного роста, сутулый худющий мужчина:

— Герсамия. Извините, что беспокою. Служба.

Больше всего тревожусь, что начнут допытываться насчет грузинских поэтов. Они со мной откровенны, а ведь наверняка среди них есть стукачи, которые могут доложить органам, что располагаю полезной для них информацией. Безусловно, буду отпираться, и все же ситуация препаршивая.

Но гебист рассеивает мои опасения:

— Вы привезли с собой пленки с песнями Галича?

— Да.

— Захватите.

Ну, это уже полегче. Спускаемся. У ворот черная «Волга». Едем. Герсамия с доверием:

— Я десять дней о вас справки наводил. Оказывается, вы переводите нашу поэзию, болеете за тбилисское «Динамо».

Думаю: а еще что вы знаете? Но вслух ни гу-гу. Заходим в их прославленную организацию. Мой сопровождающий, выслушав по телефону чье-то распоряжение:

— Распишитесь, что вы отдали нам пленку, и вы свободны.

— Зачем она вам?

— Прослушать.

Для устрашения, что ли, они меня сюда привезли? Мог расписаться и дома.

— Прослушайте при мне и верните.

Странно я себя вел, ни так ли? Потом недоумевали и родственники: «Отчего ты такой прыткий стал? В детстве темной комнаты боялся, а сейчас с КГБ воюешь». Я и сам не понимаю. Ну, позже, в 70-х годах, мной руководила ненависть, которая наверно забивала страх. А тут… Необъяснимо. Наплевать мне на них, и все. Внезапно за спиной чей-то низкий голос угрожающе:

— Когда попадают к нам, не спорят.

Оборачиваюсь. На смуглом жестком лице два глаза, словно два лезвия. Но если со мной разговаривают таким тоном, то в долгу не остаюсь:

— Может, преступники не спорят, но я не преступник. — И, отвернувшись от грубияна, поясняю Герсамии, что запись у меня плохая — не разберете. Лучше слушать, мол, при мне. Неясное подскажу.

Приносят магнитофон. Первая же песня их задевает:

«Ведь недаром я двадцать лет

Просидел по тем лагерям».

А на второй техника выходит из строя. Возятся, никак не починят. Герсамия чешет в затылке:

— Не повезло. Вы идите, а мы завтра послушаем и вас снова вызовем.

Благодарю покорно. Вновь я к вам не пожалую:

— Давайте я вам эти песни спою, только при условии, что пленку возвратите.

— Не обманите? Все споете?

— Все.

Уселись с серьезными мордами, а мне забавно петь Галича в гебушке.

Ах не шейте вы, евреи, ливреи,

Не ходить вам в камергерах, евреи,

Не кричите вы зазря, не стенайте,

Не сидеть вам ни в Синоде, ни в Сенате.

А сидеть вам в Соловках да в Бутырках,

И ходить вам без шнурков на ботинках,

И не делать по субботам лехаим,

А таскаться на допрос с вертухаем.

Пою песню за песней, и чем дальше, тем слушатели мрачнее. Герсамия заводит душещипательную беседу:

— Почему он плохо пишет про нашу организацию? Народ нас любит, уважает.

Патриархально-провинциальный метод увещевания. На Лубянке с таким трепом не полезут. Очень уж глупо.

— У него не о вас же песня. О ваших предшественниках.

— Но для чего? Партия разоблачила злоупотребления периода культа личности, и хватит.

— А почему о войне не хватит? Почему поощряются произведения о ней? Гибель людей в лагерях трагедия не меньшая, чем их смерть на фронте. Даже большая, потому что она бессмысленна.

На эту тему Герсамия дискутировать не уполномочен.

— А Галич не антисемит?

— ?!

— Вот песня о евреях какая-то двусмысленная.

— Да вы не поняли! Это же ирония. Галич и сам еврей.

Плешивая голова гебиста печально покачивается.

— А кому вы давали пленку в Тбилиси переписывать?

О, ты лапочка! Неужели рассчитываешь на ответ?

— Никто ее не переписывал.

— Вы уверены?

Перебираю в памяти, кто из переписывавших мог разболтать. Как будто, никто.

— Уверен.

Он хмыкает и кладет передо мной чистый лист бумаги.

— Напишите, пожалуйста, о чем, по-вашему, песни Галича.

— Я не знаток.

Герсамия вынимает из ящика стола еще один лист:

— Читайте.

Ого, впервые вижу донос:

«Московский поэт Александр Глезер привез в Тбилиси записи Галича, дает их переписывать и поет его песни в редакциях газет».

Это правда. Осторожностью я не отличаюсь. Но какая гадина это настрочила? А гебист прикрывает подпись ладонью. Я невинно:

— Нельзя посмотреть? Никому не скажу.

— Как можно? — отстраняется от меня Герсамия, поспешно упрятывая важное донесение.

— Но теперь вы понимаете, что написать придется. Мы не имеем права игнорировать… — он на секунду запинается, не зная, как назвать донос, — этот сигнал.