Человек с двойным дном - [129]

В общем, меня обрадовала просьба бритоголового рассказать о Сахарове. Развожу пропаганду. Мильтон повелительно:

— Прекратить!

Ишь, какой прыткий! Я еще и Галича попою, и свое стихотворение, посвященное Солженицыну, прочту. И начинаю:

Ты посмотри, как травят Солженицына,

Мессию твоего, правдоискателя…

Железная дверь медленно отворяется и впускает совсем еще юную, но потрепанную девушку с веником и совком. Прислали подмести, а заодно и помешать вредному выступлению. Она метет неторопливо. Искоса поглядывает на меня, горлопана. Ее лицо в кровоподтеках.

Бритоголовый шепотом:

— Прошлой ночью эту девку привезли и здесь же пытались изнасиловать. Сопротивлялась, и вот…

— Кто же пытался?

— Фараоны, кто еще!

Она удаляется, и сразу же вызывают меня. Вопросительно смотрю на опытного капезешника. Зачем? Но бритоголовый тоже недоумевает. А мильтон торопит:

— Пошли, пошли!

Минуя дежурку, приходим в небольшую комнату. За столом толстая женщина с двойным подбородком, облаченная в наглухо застегнутое строгое черное платье. Сверху такого же цвета жакет. Приглашает присесть. Поясняет, что она — судья, который тут же на месте рассмотрит дело.

Обещали завтра утром устроить суд, но мое поведение им не понравилось, и в воскресенье ее доставили непосредственно в отделение. И в присутствии единственного свидетеля, милиционера, который бил меня затылком об пол, она приступает к своим обязанностям. Оглашает показания мильтонов, забиравших меня у дома культуры. Тупо состряпано. По-ихнему, я пробивался на выставку без очереди, хулиганил и потому был арестован.

— Признаете себя виноватым?

— Нет. Все от начала до конца грубая ложь. Меня арестовали, когда я возвращался с выставки, на которой присутствовал почти три часа. У дежурного мой магнитофон с интервью, записанными около картин. Кроме того и художники, и зрители, как советские граждане, так и иностранцы, там меня видели и наверняка охотно подтвердят.

Выслушала, словно и не слышала.

— Я верю показаниям наших милиционеров больше, чем словам подсудимого, который час назад утверждал, что Сахаров самый честный человек в СССР.

Ну и аргументация! Как вы ее расцениваете, западные либералы?

Приговор: «Десять суток за нарушение общественного порядка».

— Я буду жаловаться на вас прокурору. Как ваша фамилия?

— Неважно.

— Вы из какого района?

Молча плывет к выходу.

Я взбешен:

— Тогда вы для меня не судья, а просто жирная баба!

Не оглядывается.

Подталкиваемый в спину фараоном, возвращаюсь в КПЗ. Сокамерники сочувствуют:

— Не любят тебя они! Быстро справили суд! Но десять суток пустяк. Не успеешь сесть — пора выходить.

Так-то оно так, все правильно. Только кому и для чего понадобилось закатывать меня в тюрягу? Впрочем, «кому» — ясно. КГБ спустил приказ, милиция его выполнила. Однако, для чего? Пораскинем-ка мозгами. Насчитываю три варианта. Первый — в наказание за самовольную поездку в Ленинград, второй — за передачу Данзасу секретного документа, и третий, наиболее вероятный, — Глезер неоднократно нам заявлял, что не страшится смерти и потому не боится наших тюрем, лагерей и психбольниц. Язык без костей. Болтать легко. А не проверить ли? А не прощупать ли? Может, в тюрьме запоет по-другому. Может, и не выгонять его надо, но вновь попробовать вербовать. Бытие ведь по Марксу определяет сознание.

Такой вариант я за них разыграл. Логично? Логично. На их месте каждый так же бы действовал. Но разум с сердцем не в ладу. Осознавая необходимость происшедшего, возмущаюсь произволом. Когда за мной приходят, чтобы взять отпечатки пальцев, сопротивляюсь. Двое держат. Третий во всю старается. Но чуть-чуть шевельну пальцем — и тяжкий труд насмарку. Возникает Парфенов собственной персоной. Любезно предлагает поговорить тет-а-тет. Угощает сигаретами. Сообщает, что он, подполковник Парфенов, — начальник оперативного отдела Министерства внутренних дел по Ленинграду и Ленинградской области. Рекомендует с ним не ссориться. Подумаешь, отпечатки пальцев! Мы обязаны их взять. Если не будете нам и себе трепать нервы, лично отвезу вас к месту заключения (спасибо, осчастливил!). Позвоню, предупрежу, чтобы обед получше приготовили. Вечер уже, а вы ничего не ели (материнская заботливость). И вообще, долго вас не продержим.

Настораживаюсь. Если исходить из третьего варианта, обещание необъяснимое. Нагло лжет или что-то стряслось? Лорик ли дозвонилась Оскару и он поднял шум? Здешние ли художники запротестовали? Лицо Панферова непроницаемо. Через две недели узнал, что Лорик Рабину позвонила, но о моем аресте даже не заикнулась. О ней ходили разные слухи. Существо она темное, но это ее умолчание уж ни в какие ворота не лезет.

Но черт с ней, с Лориком. В тот же вечер и Рухин ведь звонил Рабину. И тоже обо мне ни словом ни обмолвился. Трус двухметровый! Словно сговорились. На следующий день Оскар приехал в Ленинград, узнал обо всем, наорал на него — и в Москву! И передал корреспондентам письмо, которое я привожу не целиком, в отрывках, так как в нем подробно излагаются факты, приведенные выше.

«22 декабря 1974 г. в Ленинграде был арестован на десять суток московский поэт и коллекционер Александр Глезер за неподчинение властям. В этом письме я хочу объяснить, результатом чего является этот арест.