Человек с двойным дном - [127]

А директор движется за мной недоступно. Надоело. Спускаюсь в гардероб. Меня догоняет Лорик:

— Может быть где-нибудь пообедаем?

Выходим. На плече болтается включенный магнитофон. Милиционер перстом указует направо. Поворачиваю… Но что это? Именно оттуда трое воззрились с недоброй усмешкой. Куда, мол, теперь? Ни поезда тебе, ни самолета, ни велосипеда.

Устремляюсь напрямую к переносному железному барьеру, вдоль которого с противоположной стороны стоит длинный хвост. Сзади мильтон орет:

— Сюда нельзя!

У меня в кармане пять пригласительных билетов. Хранил для московских приятелей, но их не видно. Раздаю замерзшим ценителям искусства, попутно спрашивая, откуда они, долго ли ждут, почему так интересуются выставкой. И все на ходу. Может, не осмелятся забирать на глазах у тысячи людей? Но сзади топот. Пожилой отъевшийся фараон оттаскивает меня от барьера. Ему помогает молоденький, неказистый, кажется, неопытный. Требую отпустить. Сам пойду. Иначе волоките. Отпускают. Идем. Я между ними. Сзади плетется Лорик. Заводят в левое крыло Дома культуры, где полно милицейских, и оставляют под присмотром в просторной комнате. И минуты не прошло, дверь распахивается, и в нее широким размашистым шагом буквально влетает коренастый мужчина в штатском с властным и пронзительным взглядом:

— Документы!

Я уже достаточно взвинчен, а его тон меня еще больше подхлестывает.

— Сначала предъявите сами!

Молниеносным движением раскрывает удостоверение, так что едва успеваю прочесть «Парфенов». Он уверен, что я достану паспорт. Ошибается.

— Вы мне толком ничего не показали. Я знаю лишь вашу фамилию.

Он прищуривается, будто оценивает мою стоимость, примеряется, покупать или не покупать. Едва уловимым жестом безмолвно отдает команду. С двух сторон меня хватают за руки, а Парфенов обшаривает мои карманы. Деньги брезгливо кладет на край стола. Туда же сигареты. Наконец, удовлетворенно хмыкает. Стихотворение «Плотное ведение», посвященное машинам КГБ, счел за ценную добычу, не предполагая, что оно давным-давно лежит в сейфе старшего следователя Грошевеня. А вот ползут вверх от удивления его брови: копия открытого письма Андропову от художников, написанного в мою защиту. Что же, знакомься, ежели хочешь. Прочел, наморщил лоб, а я:

— Верните письмо. Оно адресовано не вам, а министру госбезопасности.

И ухом не повел.

— Почему нарушали порядок?

— Я ничего не нарушал.

— Вас предупреждали, чтобы вы не шли по газонам?

— Какие в декабре газоны? Кругом снег!

— Сопротивление милиционерам оказывали?

— Я не сопротивлялся, а они мне руки выкручивали.

И все это на высоких нотах.

— Извинитесь за свое поведение!

— Не за что мне извиняться! Пусть передо мной извиняются ваши хулиганы.

Лорик заканючила:

— Саша, извинись! Что тебе жалко? Они за порядком смотрят. Общим делом занимаются.

Я на нее цыкнул. Тоже нашла друзей-единомышленников! То-то их собратья жгли на костре в Москве картины! Парфенов взъярился:

— В отделение его! Под суд отдадим!

Нашел чем пугать после Лубянки. Добро бы не ведал, что на мне висят обвинения почище. Бог с ним, под суд так под суд! Как ни странно, мне все возвращают, и двое мильтонов конвоируют меня к машине. Съежившаяся от холода Лорик похожа в темных очках на застывшего совенка:

— Я без копейки! Подбрось чего-нибудь!

Вопросительно смотрю на своих сторожей.

— Дай бабе деньги, — снисходительно советует один из них.

— В тюрьме не пригодятся.

Отдаю десятку и успеваю сказать:

— Позвони Оскару.

— Заходи, заходи! — заторопились милиционеры.

Номер отделения к сожалению не запомнил. Но где-то поблизости от Дома культуры имени Гааза. В дежурке, кроме меня, — сидящий за столом верзила-фараон, некто в штатском и пожилая, оправдывающаяся перед гражданином начальником женщина. С нею быстро закончили и занялись мной. Опять обыскали, тут на помощь подоспело двое мильтонов. Все отобрали, начиная с магнитофона и кончая сигаретами. Парфенов, очевидно, не решился изымать письмо к Андропову и возложил эту щекотливую миссию на подчиненных. После обыска толкнули на длинную скамью возле стены.

— Снимай шнурки!

Молчу, словно обращаются не ко мне.

— Снимай шнурки с ботинок, тебе говорят!

Растыкались, сволочи.

— I don't understand russian.

— Что?

— I don't understand russian.

Дежурный сорвался со стула, хвать меня за ноги — и стащил на пол.

— Объясняйся по-русски, сука!

Еще и лается.

— I don't understand russian.

Бац меня затылком об пол.

— По-русски, сука!

— I don't understand russian.

Но шнурки с моих ботинок ему пришлось стаскивать самому.

А потом меня пихнули в камеру предварительного заключения, коротко — КПЗ, вытянутую длинную комнату, которая заканчивается широким деревянным настилом. На нем лежат трое. Один с бритой головою, мясистой физиономией и широкой грудной клеткой, спрашивает:

— Ты кто?

— Поэт.

— Давай, поэт, свой тулуп.

Без сожаления скидываю и бросаю через всю комнату. Ловит. И уже благосклонно:

— Иди, приляг, а то замерзнешь.

— Не замерзну, бунтовать буду.

Непонимающе уставился на меня.

А я разбегаюсь и изо всей силы бью ногою в дверь. Снова, и снова, и снова. Она железная, громыхает. Милиционер с обратной стороны: