Человек с двойным дном - [10]

Какова дерзость многозначительных умолчаний! Востер язык у старика! Жаль, во-время его не пристукнули.

А любимец либеральной советской интеллигенции турецкий поэт Назым Хикмет! Коммунист! Отсидел на родине в тюрьме, потом покинул свою Турцию, живет в СССР, не убили его здесь. И где же признательность? Ведь с ним могли и по-иному поступить.

Едем мы с ним в машине в клуб. Впереди, рядом с водителем, старая молчаливая восточная женщина вся в черном. Я тихонько спрашиваю, кто она. И товарищ Назым, так любил называть себя Хикмет, повествует, что основателями коммунистической партии Турции было три человека. В двадцатые годы всех троих арестовали и осудили на двадцать лет. Двоим удалось бежать из тюрьмы и добраться до Советского Союза. И что же? Тот, который остался в Турции, отбыл срок и находится сейчас на свободе, а двое беглецов, очутившись в СССР, скоро были обвинены в троцкизме и расстреляны. С нами ехала вдова одного из них. Знакомый с этой историей, должен бы Хикмет оценить гуманность первого в мире социалистического государства, оставившего его в живых. Сидел бы тихо, кропал бы стихи во славу советской державы и революции. Нет, неймется ему! Разъезжает. Выступает перед молодежью. Прямо скажем, странно выступает. Никита Сергеевич Хрущев обещал, что через двадцать лет мы будем жить при коммунизме. Хикмет же осмеливается иметь на сей счет собственное мнение. И не только иметь, но и высказывать.

— Материально-техническую базу коммунизма за двадцать лет, возможно, и построим. Но человека за такой короткий срок не переделаешь. Сто или двести лет уйдет на это. Чересчур много в нем еще отрицательных качеств.

И сегодня в клубе он зачем-то вовсю расхваливает Мейерхольда. Ну, уничтожили этого режиссера-авангардиста как врага народа в тридцатые годы. Теперь его реабилитировали. Однако, это не означает, что реабилитировали и мейерхольдовские идеи. О нем и о них стараются не писать и не упоминать. Зачем же тебе, турку, нужно без санкции свыше прилюдно именовать Мейерхольда гениальным? И для чего ты отвечаешь на провокационный вопрос: «Как вы относитесь к евреям?» Почему к евреям, а не к русским и не к грузинам? Выходит, что до сих пор не изжит проклятый еврейский вопрос. Но ведь партия давно объявила, что его не существует. Правда, евреев принимают учиться не во все институты и на работу не везде берут охотно. Так это не имеет значения. Партия сказала, что еврейского вопроса не существует, а она всегда права. В общем, тема скользкая. Не лучше ли ее не затрагивать? Не касайтесь евреев, товарищ Назым! Нет, лезет отвечать. И до чего нагло!

— Например, я впервые попадаю на землю и узнаю, что великий ученый Эйнштейн — еврей, замечательный поэт Гейне — еврей, выдающийся философ Маркс — еврей. Как же мне после этого относиться к евреям? Конечно, хорошо.

А уж не сионист ли вы, товарищ Хикмет?

Регулярно раз в месяц проходили наши вечера в клубе «Дружба». Вначале его директор Лев Вениаминович Лидский сиял от удовольствия. Человеком он был своеобразным, на своих коллег не похожим. Рутина, обыденность, однообразие клубной жизни (казенная самодеятельность с обязательным хором, исполняющим патриотические песни, танцевальный кружок, кружок кройки и шитья) его угнетали. Душа тянулась к чему-нибудь оригинальному, но одновременно и безопасному. Впутываться в сомнительные истории он не желал. А после выставки модернистских скульптур Эрнста Неизвестного, экспозиции художника не соцреалистического направления Владимира Яковлева, бурной дискуссии о творчестве Пикассо, очевидно, откуда-то ему сигнализировали: поглядите, мол, что у вас под носом творится. Стал он насторожен и боязлив. Его уже не радовало, что клуб переполнен, что приезжают люди из других районов, что в нем выступают популярные поэты, режиссеры, артисты. Дошло до смехотворного. У центральной стены фойе стоял бюст Ленина. Мы его передвинули к боковой, чтобы повесить газету со стихами и репродукциями. Лев Вениаминович рвал и метал:

— Что вы своевольничаете? Только на видном месте, впереди, должен находиться бюст Владимира Ильича! — Рассвирепевший директор потребовал, чтобы я отправился в райком партии. Если там дадут письменное разрешение на один день переставить бюст, то пожалуйста.

Мы надеялись, что в райкоме к этой перестраховке отнесутся с улыбкой. Не тут то было! Началось дознание. Зачем передвигать? Для чего? Без этого обойтись невозможно? Бумажку так никто и не подписал (ответственность-то какая!), а позвонили (звонок к делу не пришьешь) и успокоили взволнованного Льва Вениаминовича. Но заметили мне, что к «Нашему календарю» районное руководство крайне охладело: во-первых, о необычном московском молодежном клубе появились публикации на Западе. А если Запад что-либо у нас хвалит, значит нужно удвоить бдительность: не просочилась ли буржуазная отрава? Во-вторых, год работы клуба наводил на кое-какие размышления.

Жил-был проектный нефтехимический институт. В нем трудилось две-три сотни инженеров, архитекторов, техников. Воспитали их всех в советских школах и вузах, да так, чтобы в принципиальных вопросах все они мыслили одинаково. То-есть, единодушно одобряли бы постановления партии и правительства, единогласно голосовали бы на выборах в Верховный совет (и чтоб никто и на мгновенье не усомнился бы в том, что наши выборы самые что ни на есть настоящие), дружно осуждали бы Бориса Пастернака, абстрактную живопись, узкие брюки, империализм и колониализм… Литература и искусство преподносились им с точки зрения пользы для самого передового общества и разоблачения пороков и язв дореволюционной России и современного прогнившего Запада. Это вдалбливалось с розовых детских лет, это въелось в плоть и кровь.