Человек с двойным дном - [12]

— Хорошо. Проводите. Приду посмотрю.

Несомненно во всех вариантах нашему «Календарю» в том году приспело погибнуть, ибо закончился 1962-й год погромом прогрессивных сил творческой интеллигенции, в первую очередь — художников. Но об этом позже. Теперь же расскажу, как закрыли клуб. Рублинская не простила мне маневра с Модильяни и только ждала удобного случая. Он вскоре подвернулся. На осень мы запланировали дискуссию по книге мемуаров Эренбурга «Люди, годы, жизнь». К его воспоминаниям часто относятся отрицательно. Не спорю, он в них порою лукавил, порой лицемерил (к примеру, встреча с Лениным вряд ли имела для него такое значение, какое ей придано), порою намеренно что-то забывал. И все-таки его книга сыграла в то время положительную роль и оказала значительное влияние на молодежь. Эренбург рассказал о массе русских и зарубежных писателей и художников, поэтов, с которыми был дружен или близок, но о существовании которых мы нередко даже не подозревали. Эренбург поведал о трагической судьбе многих погибших в тридцатые годы. Эренбург первый осмелился написать, что «наверху» знали о преступлениях Сталина, но молчали. По официальной версии партия и члены ЦК слепо верили вождю, который их обманывал.

В Московском университете обсуждение «Мемуаров» превратилось в митинг. Студенты осуждали за трусость своих отцов, допустивших недавнее прошлое, требовали всей правды до конца, в общем, вели себя так, словно они говорили не о книге, а собрались на политическую манифестацию. Не знаю, не представляю, во что бы вылилась дискуссия у нас, но она не состоялась.

В СССР типографии принимают к производству лишь материалы, одобренные цензурой. В Москве она именуется Горлитом. Когда я приехал туда с макетом пригласительного билета, то меня вызвал начальник. Грузная туша поднялась над столом и пророкотала:

— Вы согласовывали проведение этого вечера с горкомом партии?

— При чем тут горком?

— При том, что дискуссия по мемуарам Эренбурга дело не литературное, а политическое. Если разрешат, в чем сомневаюсь, подпишем билеты к печати.

Поблагодарил его и скорей в клуб. Черт с ними, с билетами! проведем без них! Только, как объяснить Лидскому, почему не будет пригласительных. Но мои разъяснения не понадобились. Смущаясь и заикаясь, директор выдавил, что вечер не состоится.

— Мы же договорились с Эренбургом!

Лев Вениаминович очень его почитал, но за свое место боялся больше.

— Извинимся. У нас в плохом состоянии пол и потолок. Были пожарные и велели срочно ремонтировать. А глаза у него бегают, не глядят на меня. Все понятно. Попробуем по-другому.

На противоположной стороне шоссе Энтузиастов — клуб «Компрессор».По сравнению с» Дружбой» он — гигант. Его директор не раз предлагал «Нашему календарю» перебраться к нему: столько желающих, дескать, к вам попасть, а помещение маленькое. Я отказывался, не хотел обижать Лидского. Теперь же помчался. Встретили меня в «Компрессоре» восторженно: замечательная идея! Замечательный вечер! Будет много народа. И беспокоятся насчет билетов. Отмахиваюсь. «Не нужно! И так земля слухом полнится. Да и не успеем».

На следующее утро лицо директора озабочено.

— Я, — говорит, — вчера ошибку допустил. — Как раз в тот день, на который вы с Эренбургом условились, зал занят. Запланировано партийное собрание.

— Это не страшно, — отвечаю. — Эренбург будет в Москве неделю. Можно перенести вечер.

— Невозможно. У нас в течение двух недель ежедневно перевыборные цеховые партийные собрания.

Ничего не остается, как попытать счастья у Рублинской. Она, видимо, ждала моего прихода. По губам скользнула усмешка:

— Что же мы можем? Не отменять же партийные собрания! А ремонт есть ремонт.

— Но в районе ведь не два клуба! Неудобно перед Эренбургом.

— Скажите ему, — холодно роняет она, — что у нас все занято.

И до меня доходит, что «Наш календарь» приказал долго жить. Ликвидировали его без шума и крика. Обставили все культурно. В райкоме комсомола наградили меня «Почетной грамотой», посетовали, что никто, кроме Глезера, возглавлять «Наш календарь» не хочет, а он отныне руководить им не имеет права, так как ушел из института и контролировать его деятельность невозможно. Этот довод выглядел солидно, не придерешься. Молодежному клубу функционировать без комсомольской опеки негоже. А я и вправду очутился вне их сферы.

В конце 1961 года моя жизнь резко переломилась, началась как бы заново. Все давно вело к тому. Брак с Галей оказался неудачным. Ее погружение в мир материальных интересов, тяга к по-мещански благополучной, тихой семейной жизни вступали во все большее противоречие с моей дорогостоящей для инженера одержимостью живописью, поглощающим много времени клубом и вдобавок ночными бдениями над сочинением стихов. И Галя, и ее мать осыпали меня упреками:

— Где тебя носит? На что ты тратишь деньги? Подумал бы о семье. Другие в твои годы не в пример тебе зарабатывают и все приносят в дом.

Подобные причитания стали чуть не ежевечерним обрядом. И даже рождение в 1959 году дочери не сумело предотвратить разрыва. В декабре 1961 года мы расстались. И тогда же я покинул проектный институт. Воодушевленный тем, что газета «Известия» опубликовала мое стихотворение, я решил покончить с инженерством и уйти на литературную стезю.