Человек с двойным дном - [9]

Да, — думалось мне, — возможно академик Семенов и Оренбург с ретроградами справятся, а мы проиграли. И перед глазами вновь всплывает картина удушения газеты, заседание партийного комитета института.

— Я художественной литературы не читаю, — говорит инженер Дымков.

Абатуров поправляет:

— Ну, кое-что все же просматриваешь. Выводы делаешь…

— Вот именно, — поправляется ободренный поддержкой пятидесятилетний уставший от житейских забот (а тут лезут с какими-то стихами, с какой-то живописью) Дымков. — Выводы делаю. И партийное чутье мне подсказывает: «здесь что-то не то». — Не то, не то! — как эхо откликаются остальные. У них тоже срабатывает это особое чутье. Его не прошибешь никакими пушками. Оно же безошибочно направляло тех, кто выступал против книги о Пикассо. Самого художника публично ругать не дозволялось. Об этом, по словам Оренбурга, специально просили французские коммунисты. Так хоть книгу не допустить! (Кстати, при нашей следующей встрече Илья Григорьевич поведал, что ее все же выпустили тиражом в сто тысяч. Тридцать тысяч продали, а семьдесят тысяч хотели пустить как макулатуру под нож, — так что пришлось спасать. Интересно, что в центральном книжном магазине на улице Горького незадолго до того, в подсобном помещении (сам видел), разрезали на мелкие кусочки детскую книгу, переведенную с польского. Как мне объяснили «из-за абстрактных иллюстраций». Безусловно, проще было бы сжечь нежелательную литературу, но уж больно это отдавало бы фашизмом.

Но вернемся к вышеупомянутому партийному чутью. Срабатывать-то оно срабатывало, однако времена стояли неясные, смутные. Чего там царь Никита выкинет, куда его повернет — неведомо. Кое-кто не прочь был поиграть в либерализм, — авось, эта лошадка вывезет. И в конце 1960 года меня вызывает второй секретарь райкома комсомола. Аккуратный товарищ с румянцем во всю щеку, с четким пробором, — все, как положено комсомольским вожакам. Он слышал о газете, он за нас, он предлагает создать при клубе «Дружба», принадлежащем нескольким предприятиям района, молодежный клуб друзей литературы и искусства. Заманчиво. Но не опутают ли сетями контроля и надзора? Впрочем, почему не попробовать? Вдруг что-нибудь и получится?

Так родился клуб «Наш календарь», просуществовавший почти полтора года, пропагандировавший практически бесконтрольно то искусство, которое на протяжении многих лет беспощадно подавлялось. И дело не только в искусстве. Сама атмосфера свободы, относительной, конечно, в сравнении с тем, к чему привыкли, и непринужденности раскрепощала людей.

Поэт Андрей Вознесенский рассказывает, как они с Евгением Евтушенко в составе писательской делегации ездили в США, как их всех инструктировали перед отъездом, предупреждали, что возможны любые провокации. И, вообразите, едва улеглись они спать в номере на двоих в Нью-Йоркском отеле, раздается стук в дверь. Спрашивают — кто. На чистом, без акцента, русском языке ночной визитер поясняет, что он когда-то учился вместе с Женей Евтушенко и хотел бы сейчас с ним повидаться, хлопнуть по маленькой. «Я нигде не учился!» — восклицает струсивший Евтушенко. «Запуганный идиот!» — откликается неизвестный и нетвердой походкой удаляется. Поэты вскочили, оделись. Немного переждали — и к руководителю делегации. Разбудили его. Доложили о случившемся. Тот похвалил за бдительность. Утром же выяснилось, что в том же отеле остановился гастролировавший по Соединенным штатам Советский ансамбль песни и пляски. Один из танцоров действительно учился в школе с Евтушенко, жаждал заново познакомиться со знаменитостью и, подвыпив, запросто, по-свойски, отправился в гости.

— А мы, — смеется Вознесенский, — его за провокатора приняли. Нас же предостерегали!

И зал смеется, веселится. А над кем, собственно говоря, смеется? Кто инструктировал путешественников в Америку? Гебисты. Так что же это творится? Над ними потешаются?! Подрывают устои! Побагровевший от негодования Абатуров, не дослушав до конца, демонстративно направляется к выходу. За ним бредут еще двое-трое. Но триста человек и не помышляют об уходе. Им слушать подобные истории внове, они их захватывают. И то же повторяется на вечере Эренбурга. Что хотят, то и спрашивают. Совсем распустились! Вопрос:

— Не кажется ли вам, что у Шостаковича ложный трагизм в ряде произведений?

Ответ:

— Не так давно страна, народ переживали подлинную трагедию. Почему же вы считаете трагизм Шостаковича ложным? И вообще, хотя у нас в Конституции это и не записано, каждый человек имеет право на грусть.

Каждый человек в нашей стране должен быть оптимистом! Иначе коммунизма не построишь. О чем же толкует Эренбург? И зачем он вспоминает о всенародной трагедии? И для чего иронизирует над конституцией?

Вопрос:

— Почему не издают ваши ранние романы и рассказы? Ответ:

— Почему вы спрашиваете об этом меня?

На что же он намекает? На то, что кто-то запрещает публиковать его ранние произведения? Запрещали — ну и что ж с того. Зачем об этом здесь говорить? Зачем смущать умы?

И совсем уже невыносимо:

— Меня спрашивают о творчестве ряда наших писателей и художников (речь шла о «творцах», обласканных партией, вроде Шолохова и Кочетова). Я мечтаю спокойно дожить жизнь. Поэтому предпочитаю на вопросы не отвечать.