Человек, который упал на Землю - [7]

Когда Брайс дошёл до своей квартиры, он уже и думать забыл про пистоны. Забот у него и без того хватало. На краю его большого, покрытого шрамами дубового стола уже шесть недель подряд громоздилась беспорядочная кипа студенческих работ, на которую страшно было смотреть. Рядом со столом стоял древний паровой обогреватель серого цвета — настоящий анахронизм во времена электрического отопления, и на его освящённом веками железном кожухе росла угрожающего вида куча студенческих лабораторных журналов. Она стала уже такой высокой, что маленькая гравюра работы Лазански[12], висевшая над обогревателем, почти полностью скрылась за ней. Видны остались лишь глаза под тяжёлыми веками — наверное, это скучающий бог науки в немой тоске взирал из-за груды лабораторных отчётов. Профессор Брайс имел склонность к странным фантазиям, и его нередко посещали подобные мысли. Ещё ему подумалось, что эта гравюрка, портрет бородатого человека, — одна из немногих ценных вещей, нажитых за три года преподавания в этом городке на Среднем Западе, — и вот теперь её не видно из-за работ его, Брайса, собственных студентов.

На свободной от хлама части стола стояла печатная машинка, словно ещё одно мирское божество — примитивное, грубое, прожорливое, — всё ещё зажимая семнадцатую страницу статьи о воздействии ионизирующей радиации на полиэфирные смолы, никому не нужной статьи, которую, скорее всего, он так и не допишет. Взгляд Брайса задержался на этом гнетущем беспорядке. Словно рухнувший под бомбёжкой город из карточных домиков, разбросанные листки студенческих работ (бесконечные, пугающе аккуратные расчёты окислительно-восстановительных реакций и промышленного получения всяких неприятных кислот) валялись вперемешку со страницами скучнейшей статьи о полиэфирных смолах. Долгих тридцать секунд он смотрел на всё это в чёрном унынии, держа руки в карманах пальто. Затем, поскольку в комнате было жарко, он снял пальто, бросил его на золотистый парчовый диван, почесал живот под рубашкой и пошёл на кухню приготовить себе кофе. Раковина была завалена грязными ретортами, мензурками и склянками вперемешку с тарелками, оставшимися от завтрака, — одна из них измазана яичным желтком. Глядя на этот невообразимый бардак, Брайс понял, что вот-вот завопит от отчаяния. Но вместо этого он постоял с минуту, а потом тихонько произнёс: «Брайс, ну ты и свинья!». Затем нашёл более или менее чистую мензурку, сполоснул её, наполнил молотым кофе и горячей водой из-под крана, перемешал это всё лабораторным термометром и выпил, глядя поверх мензурки на большую дорогую репродукцию «Падения Икара» Брейгеля[13], которая висела на стене над белой кухонной плитой. Прекрасная картина. Когда-то Брайс любил её, но это осталось в прошлом. Удовольствие, которое она доставляла ему теперь, было чисто рассудочным: ему нравились цвета, формы — то, что привлекает дилетантов. Он прекрасно понимал, что это плохой признак. И чувство это было каким-то образом связано со злосчастной грудой статей, обложивших его стол в соседней комнате. Прикончив свой кофе, он без особенного выражения процитировал тихим речитативом строки из стихотворения Одена[14] об этой картине:

…а на роскошном паруснике народ.

Глянув было, как мальчик упал с небес.

Невозмутимо отбыл по назначенью.[15]

Брайс поставил мензурку на плиту, не сполоснув. Потом закатал рукава, снял галстук и включил горячую воду. Пока раковина наполнялась, Брайс смотрел, как моющее средство пенится под напором воды из-под крана, словно многоклеточное живое существо или сложный глаз гигантского насекомого-альбиноса. Затем он переложил посуду в пену, в горячую воду, нашёл кухонную губку и принялся за работу. С чего-то же надо было начинать…

Четыре часа спустя Брайс собрал в небольшую стопку проверенные курсовые работы и стал рыться в кармане в поисках резинки, чтобы их перевязать. Тут-то он и обнаружил ленту пистонов. Он достал её из кармана, немного подержал на ладони и глупо ухмыльнулся. Он не взрывал пистоны уже тридцать лет — с тех пор как во времена давней прыщавой невинности перешёл от пистонного оружия и «Детского сада стихов»[16] к гигантскому, солидному на вид набору юного химика, который получил от своего дедушки, словно подарок судьбы. Внезапно Брайс пожалел, что у него нет пистонного пистолета: сейчас, в этой пустой квартире, он с удовольствием расстрелял бы все пистоны один за другим. А затем он вспомнил, как однажды, бог знает когда, он думал: а что будет, если поджечь целую ленту пистонов разом? Восхитительная, смелая мысль! Правда, он так ни разу и не попробовал. Что ж, сейчас самое подходящее время. Брайс поднялся, устало улыбаясь, и пошёл на кухню. Там он положил ленту пистонов на медную сеточку, сеточку — на треножник, плеснул на пистоны немного спирта из спиртовки, педантично бормоча при этом: «Принудительное воспламенение», взял из кучки деревянную щепку, поджёг её зажигалкой и осторожно поднёс к пистонам. Он предвкушал лишь серию негромких, беспорядочных хлопков и немного серого порохового дыма, но, к приятному удивлению Брайса, горящий свёрток дико заплясал по проволочной сетке, издавая прекрасную неразбериху отменных громких разрывов. Удивительно: из обугленных остатков не вышло вовсе никакого дыма. Брайс наклонился и понюхал небольшую чёрную массу, оставшуюся от эксперимента. Никакого запаха вовсе. Вот это да. Надо же, как быстро летит время! Какой-то бедолага-химик уже нашёл замену пороху. Брайс ненадолго задумался, что бы это могло быть, затем пожал плечами. Как-нибудь на досуге он с этим разберётся. Но ему не хватало запаха пороха — тонкого, острого запаха… Он посмотрел на часы. Семь тридцать. За окном весенние сумерки. Время ужина уже прошло. Брайс зашёл в ванную и вымыл руки и лицо, покачав головой своему серому от усталости отражению в зеркале. Затем взял с дивана пальто, надел его и вышел. Спускаясь по лестнице, он неосознанно проглядывал ступеньки в поисках ещё одной ленты пистонов, но больше ничего не нашёл.