Чайльд Гарольд - [32]

Анчар громадный, и, как дождь, с него,

Страданье, смерть, карая нас жестоко,

Струятся вниз. Больней же нам всего,

Когда не видим мы несчастья своего.

СXXVІІ.

Но мысли все ж я не хочу бояться:

В ней мой приют и радость вся моя;[223]

От права мыслить – низко отказаться,

Расстаться с ним не в силах был бы я.

Хотя, с рожденья, разум наш тесня,

Его терзают, истины страшатся,

Во тьме наш дух заботливо храня, —

Но им луча не загасить златого,

Бельмо искусный врач все ж снимет у слепого.

СXXVІІІ.

Над аркой – арка…[224] Иль на Колизей

Весь груз побед обрушил Рим надменный?

Луна струит сияние лучей…

Лишь этот свет небес проникновенный

Высоких дум источник сокровенный

Достоин освещать. И не могла

Мысль исчерпать до дна родник бесценный,

Хоть много перлов дивных в нем нашла.

Ночей Италии лазоревая мгла

СXXІХ.

Покрыла легкий свод небес тенями,

Что выдают нам беспредельность их;

Она лежит над мощными стенами

И осеняет славу дней былых.

В нетронутых развалинах земных,

Где время косу тщетно лишь ломает,

Живет свой дух. И вид зубцов стенных

Дворцы своей красою затмевает,

Пока влиянье лет их стен не украшает.

CXXX.

О, время, смерть красой венчаешь ты,[225]

Ты скорбь больных сердец нам исцеляешь

И, разрушая лживые мечты,

Ты заблужденья наши исправляешь;

Ты и любовь и правду проверяешь;

Светлей всех истин – истина твоя;

Не торопясь, ты все косой срезаешь…

К тебе свой взор и руки поднял я,

К тебе, о мститель наш, летит мольба моя.

CXXXI.

Здесь, где твой храм воздвигло разрушенье,

Где ты над всем победно вознеслось,

Обломки лет прими ты в приношенье.

Их надо мной не много пронеслось,

Но много бед на долю их пришлось…

Не внемли мне, коль я надменным был,

Но если счастья редкие мгновенья,

Как гнев врагов, спокойно я сносил, —

То сделай, чтоб в груди не я лишь меч хранил.

СXXХІІ.

О, Немезида! ты не забывала

Измерить вес порочности людской.

Молитва в храмах здесь тебе звучала.

Ты, вызвав диких фурий мрачный рой,

Ореста отдала их мести злой

За то, что кровь им пролита родная.

Зову тебя, где твой престол былой!

Как бьется сердце, грудь мне разрывая…

Должна же разбудить тебя мольба живая.

СXXХІІІ.

Иль, чтоб меня за грех отцов карать,

Нанесено мне столько ран глубоких?

Не стал бы кровь я вовсе унимать,

Когда б был честным меч врагов жестоких.

Теперь щажу я пурпур струй широких,

Тебе я эту кровь передаю,

И яд своих страданий одиноких.

Я мог бы сам готовить месть мою,

Когда б… но бодрствуй ты, пока я мирно сплю.

СXXХІV.

Хоть речь моя свободно изливалась,

Но не боюсь я горя своего.

Когда, пред кем мое чело склонялось?

Кто видел слезы сердца моего?

Но мавзолей минувшего всего

В моих стихах потомкам сохранится,

И долго будут помнить все его.

И слов моих пророчество свершится

И, как проклятие, над миром разразится.

СXXXV.

Прощение, – вот будет месть моя.

О, мать земля, к тебе я прибегаю,

К свидетельству небес взываю я!

Иль я с судьбой сражаться не желаю?

Иль я страданий жгучих не прощаю?

Разбито сердце. Мозг мой иссушен.

Былых надежд давно я не питаю,

И лишь затем досель не побежден,

Что не из рыхлой все ж я глины сотворен.

СXXXVІ.

Испил до дна я чашу зол возможных,

От беспощадной злобности врагов

До мелочных обид, измен ничтожных;

От громкой клеветы до тихих слов,

Оружия презреннейших лжецов,

Что могут лгать одним значеньем взгляда

И сеют клевету в толпе глупцов

Пожатьем плеч иль вздохом, полным яда,

Пускай молчат они – поймут их так, как надо.

СXXXVІІ.

Но не напрасно все ж я в мире жил.

Хоть зоркость мой усталый ум теряет,

Хотя огонь души моей остыл,

Хотя борьба мне тело изнуряет, —

Все ж нечто есть, чего не убивает

Ни время, ни страданье. Будет жить

Оно, покуда прах мой истлевает,

Как отзвук лиры, станет тех будить,

Чьих каменных сердец теперь мне не пробить.

СXXXVІІІ.

Довольно… Я молчу пред силой мощной,

Царящей в сих таинственных местах.

Проходишь ты безмолвно в час полнощный,

Вселяешь ужас ты, не мелкий страх.

Бродить ты любишь там, где на стенах

Плющ шелестит зелеными листами;

Ты оживляешь все у нас в глазах;

Сливаемся мы с прошлыми веками

И созерцаем жизнь, невидимые сами.

CXXXIX.

Толпа гудит, как пчел жужжащий рой;

Вот шумный вздох, вот ропот одобренья,

А там, внизу, кипит смертельный бой…

К чему вся эта кровь и преступленье?

То цезарей великих развлеченье,

Забава римлян… Что ж, ведь умирать

Нам все равно, что в цирке, что в сраженье.

Не все ль равно, где мы должны играть,

И где должны потом актеры истлевать?

CXL.

Вот гладиатор, вражеским мечом

Пронзен, лежит.[226] На локоть он склонился;

Он с неизбежной смертью примирился,

Следов предсмертной муки нет на нем.

Вот на песок он тихо опустился,

И, словно капли туч передовых,

Из ран его кровавый дождь струился…

И умер он, а рев еще не стих,

Каким толпа венчает баловней своих.

CXLI.

Хотя он слышал крик толпы жестокой,

В нем ничего тот крик не разбудил.

Всем существом он был в стране далекой.

Что жизнь его? Он ей не дорожил.

Пред ним Дуная берег, где он жил,

Жена его… вот дети вкруг резвятся…

А он, как шут, для римлян кровь пролил!

О, поскорей пусть раны отомстятся,

И на порочный Рим пусть готы устремятся!

CXLII.

Где в старину лилась ручьями кровь

И где толпа проходы наводняла,

То отливая, то сгущаясь вновь,

И, как поток весенний, бушевала

И жизнь иль смерть свободно раздавала, —