Чайльд Гарольд - [28]

LXI.

Там во дворце искусств, близ вод Арно,

Где живопись, палитрою блистая,

С ваянием борьбу ведет давно, —

Все манит взор, восторги вызывая.

Не для меня та прелесть неземная:

Сильней созданий гения пленит

Меня лесов, полей краса простая.

Хотя искусство ум мой поразит,

Но скрытого огня в душе не оживит.

LXII.

Люблю бродить, где плещет Тразимена,

В ущельях гор. Здесь гордый Рим познал

Военное коварство Карфагена.

Все войско римлян хитрый враг зазвал

В засаду здесь, меж озера и скал.

И храбрецы в отчаянье все пали.

И красен был ручьев набухших вал,

Когда они долину орошали,

Там, где тела бойцов кровавые лежали.

LXIII.

Как груды вихрем сломанных дерев.

И так была сильна гроза сраженья,

Так был велик врагов старинных гнев,

Что из бойцов, в пылу ожесточенья

Не замечал никто землетрясенья,

Не замечал никто, как под землей

Готовила природа погребенье

Тем, кто, как в гроб, на щит ложился свой.

Таков враждующих народов гнев слепой.

LXIV.

Долина та была для них ладьею,

Что их к порогу вечности несла.

Но хоть волна вздымалась за волною,

Беспечна мысль сражавшихся была;

У них способность страха замерла,

Хоть был он всюду: там скала трясется,

Гнезда родного птица не нашла

И вверх летит; там стадо вскачь несется;

У человека ж слов от страха не найдется.

LXV.

Уж Тразимена в наши дни не та:

Как серебро гладь озера сверкает,

Кровавых дней печальные места

Теперь лишь плуг спокойный разрывает,

Да лес широкой сенью покрывает.

Но Сангвиннетто – имя так ручья,

Что здесь течет – досель напоминает,

Что кровью здесь пропитана земля,

Что красной некогда была его струя.[199]

LXVI.

А ты, Клитумн, с кристальною волною![200]

К тебе приходит нимфа, чтоб в твою

Лазурь взглянуть, любуяся собою,

И погрузить потом красу свою

В нескромную, прозрачную струю.

Бежишь ты, зелень пастбищ орошая,

И осквернить кровавому ручью

Не удалось тебя, волна живая,

Где дети красоты купаются, играя.

LXVII.

Вот на счастливом берегу твоем

На холмике изящный храм ютится;

Все о тебе напоминает в нем.

Внизу же твой поток, журча, стремится,

И рыбка в нем сребристая резвится,

Живя в твоей хрустальной глубине.

И по теченью вниз порою мчится

Вдруг лилия, качаясь на волне,

Туда, где говор струй слышнее в тишине.

LXVIII.

Но уделите краткое мгновенье,

Чтоб гению сих мест отдать поклон:

Коль нежное зефира дуновенье

Вас освежит, то знайте – это он;

Когда вдоль берегов, со всех сторон

Откроется ковер вам изумрудный

И свежесть брызг разгонит сердца сон

И смоет пыль сухую жизни трудной, —

Обязаны ему вы той минутой чудной.

LXIX.

А вот Велино. Бурных вод каскад

Свергается здесь со скалы высокой

Вглубь страшной бездны… Дивный водопад!

Как молния, полет струи широкой

Края колеблет пропасти глубокой.

Кипящий ад и свист и рев кругом,

И стонут воды в пытке здесь жестокой.

Их испаренья падают потом

На скалы, сжавшие пучину вод кольцом,

LXX.

И к небесам стремятся бесконечным,

Чтобы дождем вернуться вновь сюда.

И мурава под этим ливнем вечным,

Как изумруд, сверкает здесь всегда:

Ее весна не меркнет никогда.

Все вниз несется в скачке беспощадной,

С утесов диких прыгает вода,

Ломает скалы бег потока жадный,

В агатовых стенах пробив проход громадный —

LXXI.

Чудовищной колонне водяной;

И кажется, для целей мирозданья

Она из моря вырвана судьбой…

Нет, реки здесь берут источник свой;

Их берегов так мирно очертанье,

Причудлив их серебряный узор…

Но оглянись! Вкуси очарованье:

Поток несется в пене с диких гор,

Как вечность, все с пути сметая, словно сор.[201]

LXXII.

Все в нем полно ужасной красотою…

А в вышине, над вихрем бурных вод,

Блистая красок гаммою живою,

В лучах восхода радуга встает, —

Так в смертный час привет надежда шлет.

Пучина вод утесы сотрясает,

А радуга лучи спокойно льет

И кротостью любовь напоминает,

Когда безмолвно та безумье созерцает.

LXXIII.

Вновь на лесистых Апеннинах я…

О, дети Альп! Могучими отцами

Заслонены малютки сыновья,

И после Альп не восхищен я вами:

Утесы там, поросшие лесами,

Там гром лавин, Юнгфрау там царит

И вверх стремится чистыми снегами;

Весь в глетчерах Монблан седой стоит;

В утесах Кимари там тяжко гром гремит, —

LXXIV.

Акрокеранскими их прежде называли…

Я наблюдал, взирая на Парнас,

Как к небесам за славой воспаряли

Над ним орлы, скрываяся из глаз;

Я как троянец Иду зрел… Атлас,

Олимп, Афон – затмили Апеннины;

Из них Соракт, бесснежный в этот раз,

Не хочет лишь один склонить вершины.

Латинского певца ему нужны картины,

LXXV.

Чтобы теперь мы вспомнили о нем.

Он средь полей стоит, уединенный,

Как будто вдруг в падении своем

Застывший вал… Любитель умиленный

Классическим созвучьем восхищенный,

Пусть холм латинской рифмой огласит.

В дни юности без смысла затверженный

Латинский стих меня не восхитит, —

Уже ничто теперь во мне не воскресит.

LXXVI.

Плодов моих мучительных стараний.

Хоть научили зрелые года

Меня ценить всю пользу ранних знаний,

Но горький след несносного труда

Во мне с тех пор остался навсегда;

Я на свободе мог бы научиться

Любить латынь, теперь же никогда

Не суждено мне ею насладиться,

От нелюбви своей старинной отрешиться.

LXXVII.

Итак, прощай, Гораций. Коль тебя

Я не ценил, я сам тому виною.[202]

Да, горе мне: поэзию любя

И пред твоей склоняясь глубиною,

Я не пленен стихов твоих игрою.

Художества кто даст нам образец,