Чайльд Гарольд - [27]

Бессмертного, и римлянином был.[192]

Меж тем, как челн почти неуловимо

Обвеян опахалом ветра, плыл —

С Мегары взор я перевел к Эгине,

Коринф, Пирей – к себе его манил.

Как прежде – он, так созерцал я ныне,

Как их развалины слились в одной картине.

XLV.

Восстановить их время не могло,

И наряду с развалинами зданья

Лишь варваров жилища возвело,

Но тем дороже их очарованье —

Последний луч их мощи и сиянья.

Он видел их – гробницы, города,

Что возбуждают грусть и созерцанье;

Урок, что он в пути извлек тогда

Хранят для нас его страницы навсегда.

XLVI.

Страницы эти – здесь, а на моих

Занесено его страны паденье

Среди погибших государств других.

Он – их упадок, я – их запустенье

Оплакивал. Свершилось разрушенье:

Державный Рим, упав, чело склонил,

И чрез гигантский остов в изумленье

Проходим мы. Обломком мира был

Другого он, чей прах доселе не остыл.

XLVII.

Италия, твою обиду знать

Должны везде – от края и до края;[193]

Ты – мать искусств, в былом оружья мать;

Твоя рука ведет нас, охраняя.

Отчизна веры! У тебя ключ рая

Молил народ, колена преклонив,

И грех отцеубийства проклиная,

Европа сдержит варваров наплыв:

Освободит тебя, прощенье испросив.

XLVIII.

К Афинам Этрурийским с дивным рядом

Их сказочных дворцов влечет Арно.

Холмы их окружают; с виноградом

Рог Изобилья сыплет там зерно,

И жизни улыбаться суждено.

Там с роскошью, торговлею рожденной,

На берегах смеющихся Арно

Явилася для жизни возрожденной

Наука, бывшая так долго погребенной.[194]

XLIX.

Из мрамора богини изваянье

Там дышит красотой, полно любви,

Амврозии нежней ее дыханье —

Вливает в нас бессмертия струи,

Когда пред ней стоим мы в созерцанье.

Покров небес для нас полуоткрыт,

Сильней природы гения созданье,

Завидуем огню мы, что горит

В язычниках и дух из мрамора творит.

L.

Стоим, подобно пленных веренице,

Ослеплены красой, опьянены,

Прикованы к победной колеснице

Искусства мы, волнением полны.

Произносить слов пошлых не должны:

Долой язык торговцев шарлатанский!

Им сердце, взор в обман не введены,

Морочит лишь глупцов прием педантский,

И в выборе своем ты прав, пастух Дарданский.

LI.

Такою ли видал тебя плененный

Тобой Анхиз счастливый иль Парис,

Иль бог войны, тобою побежденный,

Когда простерт у ног твоих, он в высь,

Как на звезду, глядел в твой взор лазурный?

И в бархат щек уста его впились;

А поцелуи с уст твоих лились,

Подобно лаве – огненны и бурны

На лоб его, уста и веки, как из урны.

LII.

Пылая, разливаяся в любви,

Не властны боги выразить блаженство

Иль большого достичь в нем совершенства.

Они тогда равняются с людьми,

И мы в минуты лучшие свои

Равны богам. Все мы – под тяготеньем

Земного, – пусть! Мы рвемся от земли,

И образ создаем, верны виденьям,

Что в мире божества бывает воплощеньем.

LIII.

Нам рассказать и указать могли б

Художник, дилетант, мудрец, ученый,

Как сладострастен мрамора изгиб

И грации исполнен утонченной.

Пусть пробуют. Но образ, отраженный

В струе прозрачной, – их дыханья смрад

Не замутит: мечтой неомраченной

Пребудет он, что небеса таят

И в глубину души ее лучи струят.

LIV.

В обители священной Санта-Кроче

Есть прах; бессмертье в нем воплощено

И все святое им освящено,

Хотя он сам – частица славы бренной,

Что впала в хаос. Там лежат давно

Альфьери и Анджело; дивной цели

Достигший Галилей, кому дано

Страдание в удел; Маккиавели

Вернулся в землю там, где встал из колыбели.

LV.

Подобные стихиям четырем,

Здесь новый мир – Италию создали

Те гении. В течении своем

Пускай века порфиру истерзали

Твою в куски, но в славе отказали

Они другим – быть родиной умов,

Восставших из развалин. Осияли

Тебя лучи и при конце: таков

Канова твой, каким был сын былых веков.

LVI.

Но где ж этруски: Данте и Петрарка?

Где прах его – прозаика-певца,

Чье творчество едва ль не столь же ярко,

«Ста повестей» великого творца?

Не смешиваться должен до конца

Их прах с другим, как и они – с толпою.

Иль не нашлось для статуй их резца

И мрамора, что блещет белизною?

Ужель сыновний прах не взят землей родною?

LVII.

Флоренция, стыдись! Как Сципион,

На берегу, который оскорбленье

Нанес ему, спит Данте в отдаленье.

Раздорами сограждан изгнан он,

Но будет он детей детьми почтен

Из рода в род – в их вечной укоризне.

Петрарки лавр чужбиною взрощен,

И в славе он своей, в судьбе и в жизни,

В гробу ограбленном – остался чужд отчизне.[195]

LVIII.

Ей завещал Бокаччио[196] свой прах?

И реквием тому здесь слышат стены,

Кто создал речь тосканскую, в устах

Звучащую как пение сирены,

Как музыка? О, нет, ханжи-гиены

Разрушили и самый гроб его

(Хотя в гробу спит и бедняк смиренный),

Чтоб вырваться не мог ни у кого

И мимолетный вздох при взгляде на него.

LIX.

Без их останков Санта-Кроче пуст.

Но в этом – красноречие немое.

Отсутствовавший Марка Брута бюст

В триумфе Цезаря – сильнее вдвое

Всем римлянам напомнил о герое.[197]

Равенна, Рима павшего оплот,

В земле твоей – изгнанник на покое.

И Аркуя прах славный бережет,

Одна Флоренция о мертвых слезы льет.[198]

LX.

Что нам до пирамид ее, богато

Украсивших склеп торгашей-князей,

Порфира, яшмы, мрамора, агата?

Роса при свете звезд, во мгле ночей

Рождаясь вмиг, прохладою своей

Кропит траву, укрывшую собою

Холм, где поставлен Музой мавзолей,

И попираем дерн его стопою

Мы тише, чем плиту над княжеской главою.