Чайльд Гарольд - [26]

Там в вечность. День; сиянием объят,

Насупротив Дианы щит восходит,

Как остров, где приют дух праведных находит.

XXVIII.

Одна звезда с ней блещет на просторе,

Чарующем небес, но до сих пор

Еще струится солнечное море

И заливает высь Ретийских гор,

Как будто День и Ночь вступили в спор.

Природа водворяет мир желанный;

Любуясь тихой Брентой,[190] видит взор,

Как роза пурпур свой благоуханный

Склоняет к ней, струи окрасив в цвет багряный.

XXIX.

Там лик небес далеких отражен

В чарующем разнообразье сказки:

Созвездий дивный блеск, заката краски.

Но вот все изменилось, горный склон

Покровом бледной тени омрачен.

В дне гаснут жизнь и краски, как в дельфине:

В предсмертных муках отливает он

Цветами всеми, краше – при кончине,

Лишь миг – и тускло все, безжизненно отныне.

XXX.

Есть в Аркуе старинная гробница,

Лауры в ней возлюбленного прах;

Паломников приходит вереница

Почтить его. Он возродил в стихах

Язык родной, на иго восставая,

Что внес в его отчизну варвар-враг.

И лавр слезами песен обливая,

Достиг он тех вершин, где – слава вековая.

XXXI.

И в Аркуе, где встретил он кончину,

В селенье горном прах его храним,

Там на закате он сходил в долину

Преклонных лет. В селе гордятся им,

И предлагают осмотреть чужим

Гробницу, дом его. Неприхотливо

И просто все, но будучи таким,

Здесь более уместно и правдиво,

Чем зданья пирамид, воздвигнутых на диво.

XXXII.

Всех, что земного бренность сознают,

Манит к себе спокойное селенье,

Оно – надежд обманутых приют

В тени холмов зеленых. В отдаленье

Там в городах кипят и жизнь, и труд,

Но все очарованья их напрасны,

И более они не привлекут

Отшельника к себе: луч солнца ясный —

Вот праздник для него поистине прекрасный.

XXXIII.

Луч солнца золотит своим узором

Цветы, листву, холмы и зыбь ручья,

Часы уединенья, над которым

Текут светло, как и его струя,

Не праздные в созвучье бытия.

Мы в свете – жизнь, в уединенье строгом —

Смерть познаем. Защиты от нея

Здесь нет в льстецах, в тщеславии убогом.

В единоборство мы вступаем с нашим Богом

XXXIV.

Иль с демоном, что ослабляет дум

Благих порыв, людьми овладевая,

Чей с юных лет меланхоличен ум.

Страшась, что ждет их доля роковая,

Они во тьме и страхе пребывая,

Страданий без конца предвидят ряд.

Блеск солнца – кровь, земля – тьма гробовая,

Могила – ад, и даже самый ад —

Страшнее чем он есть – им кажутся на взгляд.

XXXV.

Когда иду по улицам Феррары,

Что широки, но поросли травой,

Мне кажется, что злых проклятий чары

Род Эсте наложил на город свой.[191]

Там – прихотью тиранов вековой —

Являлся он то палачем суровым,

То другом всех избранников – с главой

Увенчанною тем венком лавровым,

Что Данте первому достался в веке новом.

XXXVI.

Их слава – Тассо, он же – их позор.

Легко ль достиг он славы несравненной?

Припомнив песнь, в ту келью бросьте взор,

Куда поэта вверг Альфонс надменный.

Но угасить не мог тиран презренный

Великий ум поэта своего

И этою ужасною гееной

Безумия, и Тассо торжество

Прогнало сумрак туч; вкруг имени его

XXXVII.

Хвалы и слезы всех времен. В забвенье

Меж тем исчезла б память о тебе,

Как прах отцов – когда-то самомненья

Исполненных, не будь к его судьбе

Причастен ты: теперь твои гоненья

Нам памятны, и герцогский твой сан

С тебя спадает. Будь происхожденья

Иного ты, родился б ты, тиран,

Рабом того, кто был тебе на муки дан.

XXXVIII.

Ты, что подобно тварям бессловесным,

Чтоб есть и умереть был сотворен,

Но только хлев твой менее был тесным,

Роскошнее – твое корыто. Он,

Сияньем вечной славы осенен,

Что Бруски с Буало глаза слепило:

Не допускал тот, завистью смущен,

Чтоб песнь иная лиру пристыдила

Францусскую, чей звук слух режет, как точило.

XXXIX.

Мир памяти Торквато оскорбленной!

При жизни, в смерти – вечный твой удел,

Певец, никем еще не побежденный —

Мишенью быть для ядовитых стрел.

Нас каждый год дарит толпой мильонной,

Но равного тебе не может дать

И поколений ряд соединенный.

Хотя бы вместе все лучи собрать —

То солнца одного мы не могли б создать.

XL.

Велик ты, но земли твоей поэты

И до тебя носили в ней венец,

И ими ад и рыцарство воспеты.

Был первым он – Тосканы всей отец,

«Божественной комедии» творец,

И южный Скотт, что флорентинцу равный,

Волшебных песен создал образец,

И Ариосто севера стих плавный

Воспел войну, любовь, героев подвиг славный.

XLI.

У Ариосто статуи с чела

Однажды сорван был грозой суровой

Поддельный лавр. Пусть так. Венок лавровый,

Что слава вьет, не поразит стрела,

Подделка же бесчестить лишь могла

Чело певца; да будет несомненно

Для суеверных: молния – светла.

И очищает все она, что тленно,

С тех пор его чело вдвойне для нас священно.

XLII.

Италия! Красой одарена

Ты роковой: наследием кручины

В былом и ныне сделалась она,

И на челе твоем – скорбей морщины.

На нем горят позора письмена.

Будь в наготе ты меньшею красою

Иль большей силою наделена,

Чтоб устрашить грабителей, толпою

Сосущих кровь твою, упившихся слезою!

XLIII.

Внушая страх и не будя желанья,

Спокойно жить могла бы ты тогда,

О гибельном забыв очарованье.

С Альп не текла б насильников орда,

И в По кровавой не была б вода.

Оружье чужеземное собою

Тебя не ограждало б, и всегда

В победе, в поражении, чужою —

Врага ли, друга ли – ты не была б рабою.

XLIV.

В скитаньях ранних путь я проследил

Того, кто другом Туллия и Рима