Чайльд Гарольд - [24]

Альфиери где-то сказал: «La pianta uomo nasce più robusta in Italia che in qua lunque altra terra – e che gli stessi atroci delittiche vi se commettono ne sono la prova».[178] He подписываясь под второю частью фразы, заключающею очень опасную теорию – справедливость ее можно оспаривать тем, что итальянцы ни в каком отношении не более жестоки, чем их соседи, – нужно, однако намеренно закрывать глаза, или быть совершенно ненаблюдательным, чтобы не поражаться удивительной даровитостью этого народа, его восприимчивостью, способностью все усваивать, быстротой понимания, кипучестью их гения, чутьем красоты и сохранившейся среди невзгод повторяющихся революций, ужасов сражений и вековых страданий «жаждой бессмертия» – бессмертия независимости. И когда мы сами ездили верхом вокруг стен Рима и слышали простую грустную песнь рабочих «Roma! Roma! Roma! Roma non è più come era prima», трудно было не противопоставлять этот печальный напев разнузданному реву торжествующих песен, все еще раздающемуся в лондонских тавернах по поводу кровопролитий при Mont St. Jean и предательства Генуи, Италии, Франции и всего мира людьми, поведение которых вы сами обличили в труде, достойном лучших времен нашей истории. Что касается меня —

«Non movero mai corda

Ove la turba di sue ciance assorda».[179]

O том, что выиграла Италия недавним перемещением наций, англичанам бесполезно справляться, пока не подтвердится, что Англия приобрела еще нечто кроме постоянной армии и отмены Habeas Corpus; лучше бы они следили за тем, что происходит у них дома. Что касается того, что они сделали за границами своей страны и в особенности на юге, то – «они наверное получат возмездие», и не в очень отдаленном времени.

Желая вам, дорогой Гобгауз, благополучного и приятного возвращения в страну, истинное благополучие которой никому не может быть дороже чем вам, я посвящаю вам эту поэму в ее законченном виде и повторяю еще раз искреннее уверение в преданности и любви вашего друга,

Байрона.

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I.

Взошел на Мост я Вздохов, где видны

По сторонам его дворец с темницей

И, крыльями веков осенены,

Вздымаются громады из волны,

Как бы волшебной вызваны десницей.

Улыбкой славы мертвой озарен

Здесь ряд веков; тогда с морской царицей,

На сотне островов воздвигшей трон —

Крылатый Лев царил в тени своих колонн.[180]

II.

Цибеле, порожденной океаном,[181]

Она подобна – госпожа морей

И сил морских с короною своей

Из башен горделивых. В ней приданым

Добыча войн была для дочерей.

Лились с Востока все богатства в мире

На лоно к ней; к себе она царей

Звала на пир, являяся в порфире,

И честью все они считали быть на пире.

III.

В Венеции замолкла песнь Торквато,[182]

Безмолвно правит гондольер веслом,

Здесь в разрушенье – не одна палата,

Нет песен неумолчных, как в былом,

Искусство, троны – гибнут без возврата.

Живет природа, красота – жива,

Им памятна Венеция – когда-то

Край вечных карнавалов, празднества,

Как шла о том по всей Италии молва.

IV.

Есть обаянье в ней, что нам дороже

Побед и героических теней,

Во тьме скорбящих об утрате дней,

Когда со славой царствовали дожи.

Падет Риальто, но бессмертны в ней

Трофеи наши – Мавр и Шейлок. Зданья

Они – венец; пускай волной своей

Все смоют здесь века до основанья —

Пустыню населит лишь их существованье.

V.

Созданья духа в существе своем

Бессмертные – струят потоки света

И нас дарят отрадным бытием.

Мы – тленного рабы, и без просвета

Влачили б жизнь, но образы поэта,

Вражды людской смягчая остроту,

Дают возможность нового расцвета,

И заполняют сердца пустоту,

Давно увядшего еще в своем цвету.

VI.

Таков приют дней юных и преклонных;

Сперва – Надежда, позже – Пустота

Ведут к нему. Плоды чувств утомленных —

Ряды страниц, а в их числе – и та,

Что предо мной. Прекрасней, чем мечта,

Порою все ж действительность бывает,

И сказочного неба красота,

Созвездий тех, что Муза рассыпает

В своих владениях, – ей в блеске уступает.

VII.

Как истина, являлись мне во сне

Иль наяву подобные виденья,

И уходили, словно сновиденья.

Пусть это – сон, еще живут во мне

Те образы и – таковы вполне,

Какими их я видел временами.

Но пусть они уходят! В глубине

Рассудок трезвый управляет нами

И называет их болезненными снами.

VIII.

Я научился языкам другим,

Среди чужих не слыл я за чужого,

И оставался дух собой самим.

Не трудно обрести отчизну снова,

Чтоб жить с людьми, иль жить, как нелюдим,

Но там рожден я, где в сердцах народных

Таится гордость бытием своим;

Покину ль остров мудрых и свободных,

Чтоб новый дом найти за далью вод холодных?

IX.

Родимый край любим, быть может, мной,

Расстанься, – дух мой на чужбине с телом

Вернулся бы мой дух к стране родной,

Когда б он мог за гробовым пределом

Сам избирать приют себе земной.

Пусть с языком родным в воспоминанье

И я живу, но если жребий мой

Со славою моей – в согласованье,

Так скор его расцвет и быстро увяданье.

X.

Когда забвеньем буду удален

Из храма, где чтут имена покойных,

Пусть лавр венчает более достойных,

Мой холм пусть будет надписью почтен:

«У Спарты есть сыны славней, чем он».[183]

Любви я не ищу, и терны гнева,

Которыми я в кровь был уязвлен,

Они – от мной посаженного древа:

И лишь таких плодов мог ждать я от посева.