Чайльд Гарольд - [25]

XI.

Вдовеет Адриатика в печали,

Не повторен венчания обряд,

На Буцентавре снасти обветшали[184] —

Заброшенный вдовой ее наряд;

Как жалок ныне Лев среди громад

На площади, куда с мольбой смиренной

Шел император. Завистью объят,

Стоял там не один монарх надменный

В дни пышности ее и славы несравненной.

XII.

Где шваб молил – теперь австрийца трон.

Монарх ногою попирает плиты,

Где был монарх коленопреклонен.

Там царства все на области разбиты,

И в городах – цепей неволи звон.

С высот величья пал народ: лавине,

Катящейся с горы, – подобен он.

Где Дандоло – великий старец – ныне,

Который сокрушил Царьград в его гордыне?

XIII.

Здесь солнца луч над конницею медной

Святого Марка блещет, как тогда,

Но Дории угроза не бесследной

Осталася: и на конях – узда.

Чтоб избежать в падении стыда,

С тринадцатью столетьями свободы

Венеция уходит навсегда,

Как водоросль, в свои родные воды:

Так лучше, чем влачить в позоре рабства годы.

XIV.

Она была в дни юной славы – Тиром,

Присвоила побед ее молва

Ей имя «Насадительницы Льва»,[185]

В морях, на суше, над подвластным миром,

Сквозь дым и кровь, звучали те слова.

Европы всей от мусульман охрана!

Ты это помнишь, Кандия! Жива

Лепанто память, волны океана![186]

Не уничтожат их века и власть тирана.

XV.

Покоится во прахе дожей ряд,

Как статуи осколки. Величавы —

Лишь их дворцы о прошлом говорят.

Разбитый скипетр, меч их, – ныне ржавый,

Сдались врагу. Безмолвие палат

И узких улиц, вид чужих постылый —

Напоминает все врагов захват

И над стеной Венеции мне милой

Нависло тучею отчаянья унылой.

XVI.

Когда в цепях вступали в Сиракузы

Плененные афинские войска —

Их выкупом явился голос Музы

Аттической, звуча издалека.[187]

Смотри, как победителя рука

Роняет повод, он – певцу в угоду

Бросает меч, и – милость велика:

Сняв цепь неволи, он велит народу

Благодарить певца за песнь и за свободу.

XVII.

Венеция, не будь иного права,

Иных деяний славных за тобой,

И тут певца божественного слава,

Дух Тассо – узел рабства роковой

Должны б рассечь. Позорен жребий твой

Для всех земель, и вдвое – Альбиону.[188]

Царь, как и ты, над бездною морской —

Как ты, утратить может он корону,

Хотя из волн морских и создал оборону.

XVIII.

Волшебный город сердца! С детских дней

Ты дорог мне; богатство, радость мира —

Как ряд колонн, встаешь ты из морей.

Ратклифф, Отвэя, Шиллера, Шекспира

Созданьями навек в душе моей

Запечатлен твой светлый образ живо.

В своем упадке ты еще милей,

Чем в дни, когда являлся горделиво

В великолепии и блеске – всем на диво.

XIX.

Тебя прошедшим населил бы я,

Но и теперь для глаз и размышленья

Есть многое в тебе. В ткань бытия

Вплетенные счастливые мгновенья —

Венеция, на них краса твоя

Набросила оттенок свой. Не властна

Смыть чувства эти времени струя,

Исторгнуть – пытка, как ни будь ужасна,

Иль замерли б давно они во мне безгласно.

XX.

Высокая альпийская сосна

Вздымается на высоте холодной,

От бурь жестоких не защищена,

На почве каменистой и бесплодной.

И все ж размер ее и вышина

Становятся громадными; как глыбы,

Среди камней раскинула она

Корней своих гигантские изгибы:

И силы духа в нас так разрастись могли бы.

XXI.

Страдание пустить свой корень властно

В сердцах опустошенных. Выносить

Возможно жизнь. Верблюд – свой груз влачить,

Волк – умирать, привыкли все безгласно.

Пусть их пример не пропадет напрасно.

Ведь если зверь, что глуп или жесток,

В молчании страдает так ужасно,

То мы, чей разум ясен и глубок —

Сумеем закалить себя на краткий срок.

XXII.

Страдающий – страданьем уничтожен,

Иль сам уничтожает скорби власть;

Одним – возврат на прежний путь возможен,

И ткань свою они стремятся прясть,

Других же губит ранняя напасть,

Как тростники их слабую опору.

Согласно с тем: возвыситься иль пасть

Дух осужден – стремятся все к раздору

Иль к миру и труду, к добру или к позору.

XXIII.

Но скорбью побежденною оставлен

Бывает чуть заметный след всегда;

Как жало скорпиона, он отравлен,

И малости довольно иногда,

Чтоб вызвать гнет, что сбросить навсегда

Желали б мы. Все ранит: звуки пенья,

Цветок, весна, закат и волн гряда.

Той цепи грозовой, которой звенья

Оковывают нас, болезненно давленье.

XXIV.

Как? Отчего мысль эта зародилась

В нас молнией – неведомо оно,

Но потрясенье резко повторилось

И не стереть ожога нам пятно.

Ей воскресить рой теней суждено

Среди событий жизни обыденных,

И их прогнать заклятьям не дано.

Как много их и мало: измененных,

Давно оплаканных, любимых, погребенных!

XXV.

Но мысль моя блуждает. Средь развалин

Развалина сама, пусть в тишине

Она о том мечтает, как печален

Удел величья падшего в стране,

Что всех была славней, и в эти годы —

Прекрасней всех. Она венцом природы

Божественной всегда казалась мне.

И в дни геройства, красоты, свободы

Покорны были ей и земли все, и воды.

XXVI.

Монархов достоянье, люди Рима!

Италия! Всего, что создают

Искусство и природа, ты – приют.

Сад мира, чья краса неистребима,

Ты и в своем упадке несравнима,

Ты в трауре – прекрасней, в нищете —

Других богаче ты невыразимо,

В крушении – стоишь на высоте

И в незапятнанной сияешь чистоте.

XXVII.

Луна взошла, еще не ночь. Закат

С ней делит небеса, и морем света

Залит фриульских гор лазурный скат.[189]

Чист небосвод, и радужного цвета

Оттенками на западе богат —

Иридою он блещет. Переходит