Чайльд Гарольд - [2]

Еще до времен Баярда[7] и до поры сэра Иосифа Банкса (самого целомудренного и самого знаменитого рыцаря древних и новых времен) мало найдется исключений из этого общего правила, и я боюсь, что несколько более тщательное изучение того времени заставит нас не жалеть об этом чудовищном надувательстве средних веков.

Я предоставляю теперь «Чайльд-Гарольда» его судьбе таким, каков он есть. Было бы приятнее и, наверное, легче изобразить более привлекательное лицо. Нетрудно было бы затушевать его недостатки, заставить его больше действовать и меньше выражать свои мысли. Но он не был задуман, как образец совершенства; автор хотел только показать в его лице, что раннее извращение ума и нравственного чувства ведет к пресыщению минувшими удовольствиями и к разочарованию в новых, и что даже красоты природы и возбуждающее действие путешествий (за исключением честолюбия, самого сильного стимула) не оказывают благотворного действия на такого рода душу, – или вернее на ум, направленный по ложному пути. Если бы я продолжил поэму, то личность героя, приближаясь к заключению, была бы углублена, потому что, по моему замыслу, он должен был бы, за некоторыми исключениями, стать современным Тимоном или, быть может, опоэтизированным Зелуко.[8]

К ИАНТЕ [9]

Средь дальних странствий взор мой привлекали

Красавиц чуждых дивные черты,

И в легком сне ко мне порой слетали

Воздушные создания мечты:

Всех прелестью живой затмила ты.

Не рассказать мне слабыми устами

О нежных чарах юной красоты.

Ты у одних – сама перед глазами,

Других лишь обману я бледными строками.

Когда б всегда осталась ты такой.

Сдержав весны цветущей обещанье!

Прекрасная и телом и душой, —

Ты на земле самой любви мерцанье,

Невинная, как юное мечтанье…

Для той, что нежный рост твой сторожит,

Ты – словно чистой радуги сиянье…

Та радуга ей счастие сулит,

Пред красками ее далеко скорбь бежит.

О, пери Запада! Доволен я судьбою:

Ты молода, мне ж вдвое больше лет.

Бестрепетно любуюсь я тобою,

Иной любви огня во взорах нет.

Я не увижу, как завянет цвет

Твоей красы. Не стану я склоняться

Средь жертв твоих бесчисленных побед.

Не будет сердце кровью обливаться.

Ведь без страдания часы любви не длятся…

Как взгляд газели – взгляд твоих очей,

То робок он, то смелостью сверкает;

То манит он к себе сердца людей,

То красотой глаза их ослепляет.

Пускай же он по строкам тем блуждает,

Пускай улыбка, прелести полна,

В нем промелькнет… Пусть сердце не узнает,

Зачем тебе та песнь посвящена,

Но лилия в венок мой будет вплетена.

Что имя Ианты труд мой вдохновляло

Читатели Гарольда моего

Все будут знать: оно стоит сначала,

Его в конце забыть трудней всего…

Разбитой лиры друга своего,

Чья песнь теперь восторгом пламенеет,

Потом коснись, – и больше ничего

Моя надежда ожидать не смеет.

Ужели дружба прав на это не имеет?…

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

I.

В Элладе ты слыла неборожденной,

О муза, дочь певцов! Так много лир

С тех пор терзало слух твой утомленный,

Что не дерзну я твой нарушить мир…

Хоть видел я твой храм – обломки зданья[10]

И твой ручей, что прерывал один

Забытых мест глубокое молчанье,

Чтоб скромное вести повествованье,

Покой усталых муз тревожить нет причин.

II.

Жил юноша в Британии когда-то,

Который добродетель мало чтил;

Он дни свои влачил в сетях разврата

И ночи за пирами проводил;

Увы, разгул был для него кумиром;

Лишь пред пороком он склонялся ниц

И, презирая то, что чтится миром,

Доволен был лишь оргией иль пиром,

В кругу развратников и в обществе блудниц.

III.

Пред вами Чайльд-Гарольд.[11] Я не намерен

Поведать вам, откуда вел он род;

Но этот род был знатен, чести верен

И заслужил в былые дни почет;

Но всякое преступное деянье

Потомка загрязняет предков честь

И обелить его не в состояньи

Ни летописца древнее сказанье,

Ни речь оратора, ни песнопевца лесть.

IV.

Кружился в свете он, как на просторе

Кружится мотылек среди лучей;

Не мог предвидеть он, что злое горе

Его сразит нежданно в цвете дней;

Но вот година тяжкая настала:

Узнал он пресыщенье, а оно,

Как чаша бед, приносит мук не мало.

В краю родном Гарольду тесно стало;

Так в келье схимнику и душно, и темно.

V.

Грехов не искупая, он стезею

Преступной шел. Красивых славя жен,

Гарольд был очарован лишь одною,[12]

Но с ней, увы! не мог сойтися он…

Как счастливо, что ласкою разврата

Не запятнал он светлый свой кумир:

Измена за любовь была бы платой.

Жену б он разорил безумством траты

И вынесть бы не мог семейной жизни мир.

VI.

Пресыщен всем, утратив счастья грезы,

Он видеться с друзьями перестал;

В его глазах порой сверкали слезы,

Но гордый Чайльд им воли не давал.

Объят тоской, бродил он одиноко,

И вот решился он свой край родной

Покинуть, направляясь в путь далекий;

Он радостно удар бы встретил рока

И скрылся б даже в ад, ища среды иной.

VII.

Покинул Чайльд-Гарольд свой замок старый;

Под гнетом лет, казалось, рухнет он,

Его ж щадили времени удары:

Держался он массивностью колонн.

Там некогда монахи обитали,[13]

Теперь же суеверия приют

Театром стал пафосских сатурналий;

Могли б подумать старцы, что настали

Их времена опять, коль хроники не лгут.

VIII.

Порою, словно тайну вспоминая,

Измену иль погибшую любовь,

За пиршеством, немую скорбь скрывая,

Сидел Гарольд, сурово хмуря бровь;