Чайльд Гарольд - [12]

Богатую долину видеть рад.

Стада пасутся там, ключи, сверкая,

Журчат в тени дерев. То Ахерон,[104]

Где некогда царила смерть немая.

Коль это ад, то мне не нужно рая, —

В Элизиум попасть я не хочу, Плутон!

LII.

Кругом нет городов; Янина скрыта

Завесой мрачных гор. Ни сел, ни хат

В окраине не видно позабытой;

Бесплоден этот край и небогат.

В ущельях гор мелькают то и дело

Красивые стада бесстрашных коз;

Подпаски их ведут в одежде белой,[105]

То по горам за ними идут смело,

То под навесом скал скрываются от гроз.

LIII.

Додона, где ж твой лес? Где знаменитый[106]

Тот дол, где эхо вторило словам

Юпитера? Оракул твой забытый

Умолк на век; где ж Громовержца храм?

О, люди! грех на то роптать сугубо,

Что смерть готовит вам свои дары.

Ведь с участью богов сродниться любо;

Уже ль вам дольше мрамора и дуба

На свете жить, тогда как рушатся миры?

LIV.

С Эпиром Чайльд расстался. Гор вершины

Томят своим однообразьем взор;

Их за собой оставив, он долины

Увидел вдруг чарующий простор.

Хорош и дол с рекою величавой,

Что отражает в зеркале своем

Густую зелень дремлющей дубравы,

Сиянье дня, заката луч кровавый

И бледный свет луны, когда все спит кругом.

LV.

Угас закат за гранью Томерита;[107]

Был грозен плеск Лаоссы бурных вод;[108]

Сгущалась тень; все было мглою скрыто.

Гарольд тропой прибрежной шел вперед.

Катилася река, покрыта пеной.

Вдали, как метеоры, в тьме ночной

Блестели минареты Тепалена.[109]

А вот и форт; его белеют стены;

Там крики войск звучат; им вторит ветра вой.

LVI.

Пройдя гарем, где царствует молчанье,

Чрез ворота, Гарольд увидеть мог

Волшебно разукрашенное зданье —

Всесильного властителя чертог;

В нем евнухи снуют, рабы, солдаты;

Жилище, где проводит жизнь тиран —

Снаружи форт, внутри ж дворец богатый;

Пред деспотом все трепетом объяты;

Там сборище людей всех климатов и стран.

LVII.

Среди двора стоит, сверкая броней,

Всегда готовый к бою эскадрон;

Украшены роскошной сбруей кони;

Стекаются сюда со всех сторон

Войска паши, дворец оберегая.

Здесь группы греков, мавров, мусульман;

Там, пестрою одеждою сверкая,

Стоят, держа знамена, горцы края.

О том, что ночь пришла, вещает барабан.

LVIII.

В чалме, в расшитом золотом кафтане,

Держа в руке свой длинный карабин,

Стоит албанец; там, при ятагане,

Гарцует Дели, гор отважный сын;

Здесь македонец, шарф, надев кровавый,

Проходит с черным евнухом; а вот

Проныра грек, и шустрый и лукавый;

Там тоже виден турок величавый,

Что, на слова скупясь, приказы лишь дает.

LIX.

Те курят, наблюдая; те играют;[110]

Здесь турок совершает свой намаз;

Там группы горцев гордо выступают;

Болтливый грек пускает в ход рассказ.

Различных групп повсюду видно много…

Чу! с минарета муэзина глас

Вдруг прозвучал торжественно и строго.

Слова звучат: «Нет Бога, кроме Бога,

Один лишь Бог велик! Настал молитвы час!»

LX.

В то время пост тянулся Рамазана;

Все днем ему верны; когда ж закат,

Бледнея, угасает средь тумана,

Пророка сын разгавливаться рад.

В дворце Али, объятом суетою,

Роскошный стол для пира был накрыт.

Рабы сновали с блюдами, гурьбою.

Лишь галереи были скрыты тьмою,

Дворец же весь сиял, являя чудный вид.

LXI.

Здесь женского не слышно разговора, —

В гаремах дамы скрыты. Здесь жена,

Как жертва неусыпного надзора,

Душой и телом мужу предана.

Она в плену, но ей не снится воля;

Она любовь и власть супруга чтит;

Детей взрощать ее святая доля.

Они всегда при ней. Их нежно холя,

В душе порочных дум турчанка не таит.

LXII.

В роскошном павильоне, где от зноя

Спасал владыку брызгами фонтан,

Али полулежал; себя покоя,

Лениво он склонялся на диван.

Он вождь и кровожадный, и жестокий,

Но старика благочестивый лик

Не отражал его души пороки;

А пред собой он крови лил потоки

И совершать дела преступные привык.

LXIII.

Хотя Гафиз сказал, что увлеченья

Дней юности мирятся с сединой;

Хотя теосский бард того же мненья,

Но тот, кто глух к мольбам и черств душой,

Кого страданье ближняго не тронет,

Тот с тигром схож по лютости своей;

Кто пред собою кровь струею гонит,

Кто лил ее в дни младости, тот тонет

Среди кровавых волн на склоне мрачных дней.[111]

LXIV.

Гарольд, разбитый дальнею дорогой,

В дворце Али-паши приют нашел,

Но скоро блеск восточного чертога,

Где роскоши воздвигнут был престол,

Ему наскучил. Пышности отравы

Веселья губят скромную среду;

Душевный мир тревожат эти нравы;

Не радуют условные забавы…

Веселье с пышностью не могут жить в ладу.

LXV.

Албанцы полудикие суровы,

Но к доблести им славный путь знаком:

Они труды войны нести готовы;

Когда ж они бежали пред врагом?

Их жизнь скромна; они не лицемерны;

Надежна дружба их, опасна месть;

Их подвиги и удаль беспримерны,

Когда с вождем любимым, долгу верны,

Торопятся они с врагами счеты свесть.

LXVI.

В дворце Али, где к бою все готово,

Гарольд увидел их; судьбой гоним,

Впоследствии он их увидел снова,

Когда случайно в плен попался к ним.

От злых людей, в беде, не жди защиты.

Ему же горец дал приют и кров,

Гостеприимства чтя закон забытый;

Порой не так гостеприимны бритты,[112] —

Как редко нам ответ дают на сердца зов!

LXVII.

Случилось раз, что Чайльд-Гарольда судно[113]

К скалам Сулийским буря принесла;

Бороться с морем было безрассудно,

Но и в стране, где царствовала мгла,

Быть может, смерть матросам угрожала.

Страшил их край коварных дикарей;