Чайльд Гарольд - [10]

Он юн, а властвовать умеет над толпой.

XIX.

На палубе нет пятнышка. Сурово

По ней шагает строгий капитан;

Он проронить боится даром слово;

Кто страхом перед ним не обуян?

Он предан дисциплине, что заране

Сулит успех; кто чтит ее закон,

Тот верх всегда берет на поле брани;

Ей гордые покорны англичане;

Закон – святыня их, как строг бы ни был он.

XX.

Попутный ветер, дуй, с волной играя,

Пока закат не сгинет в лоне вод.

Отставшую флотилью поджидая,[85]

Корабль вождя тогда умерит ход.

Ленивых мы поносим без пощады;

По их вине мы тратим время зря,

Невольно мы сгораем от досады,

Бросая в даль задумчивые взгляды, —

Не мало надо ждать, пока сверкнет заря.

XXI.

Луна блестит; как эта ночь прекрасна!

Испещрено лучами лоно вод;

Там юноша в любви клянется страстной,

И, веря, дева сердце отдает;

Дай Бог и нам дела вести успешно

На берегу. Вот новый Арион

Запел мотив любимый и поспешно

Матрос пустился в пляс, смеясь потешно,

Забыв, что уж давно покинул берег он.

XXII.

Пролив Кальпе так узок, что узоры

Двух берегов видны. Европа там

На берег Африки бросает взоры.

Дарит Геката луч свой тем местам,

Где властвуют испанки, что богаты

Красой лица, и тем, где мавр царит.

Но в час, когда под факелом Гекаты

Блестят испанских гор леса и скаты,

Как Мавритании уныл и мрачен вид!

XXIII.

Когда сияет ночь, душа невольно

Мечтает о любви, что скрылась в даль,

О дружбе прежних дней. Без дружбы больно

Влачить свой век, – с ней быть в разлуке жаль.

Кто ж долгой жизни рад, когда увяла,

Нам изменив, в дни юности любовь?

Для смерти остается дела мало,

Когда нам страсть «прости» навек сказала…

Дни счастья пережить кто не желал бы вновь!

XXIV.

Глядя на волн безбрежную пустыню,

Где отражен Дианы бледный свет,

Забыв и упованья, и гордыню,

Мы преданы мечтам минувших лет;

Какие б мы ни ведали страданья,

На дне души у всякого из нас

Отрадное блестит воспоминанье;

Как больно нам, когда о нем мечтанье

Слезу невольную из наших вырвет глаз!

XXV.

Кто на вершинах скал сидит, внимая

Журчанью вод, несущихся с стремнин;

Кто, общества людского избегая,

В тени лесов скитается один;

Кто на утес взбирается высокий,

Где стаду пастуха не слышен зов;

Кто любит и ущелья, и потоки, —

Тот разве в мире путник одинокий?

Нет, тот с природою в общеньи жить готов.

XXVI.

Кто ж носится, скучая, в вихре света

И осужден, усталый, дни влачить,

Любви не слыша теплого привета,

Среди толпы, где некого любить,

Где павшему в борьбе звучат проклятья,

Где даже не почтят ваш прах слезой,

Кто дружеской руки не ждет пожатья,

Встречая лишь льстецов одних объятья, —

Тот одинок вполне; тот в мире всем чужой.

XXVII.

Счастливее сто раз монах Афона.[86]

Сродняется с ним вечно чудный вид:

Над ним лазурь сияет небосклона,

У ног его спокойно море спит.

Усталый путник, бывший в крае этом,

Завидует владельцам дивных мест,

Жалея, что не жил анахоретом;

Не может он мириться с хладным светом,

Где осужден, как встарь, нести тяжелый крест.

XXVIII.

Я длинный путь описывать не стану,

Где мертвый штиль идет за бурей вслед;

Не мало кораблей по океану

Несется, хоть средь волн следов их нет.

Пловцы знакомы с силой непогоды;

Как незавидна участь корабля,

Когда бушует шквал и стонут воды!

Пловцов тогда кончаются невзгоды,

Когда отрадный крик звучит: земля, земля!

XXIX.

Здесь острова Калипсо, теша взгляды,[87]

Как две сестры, блестят средь лона вод:

Там гавань есть, ей мореходы рады,

Хоть в ней давно Калипсо слез не льет

Об Одиссее, что, с богиней в ссоре,

Ей изменил для смертной. Вот утес,

Откуда Телемак скатился в море,

Гоним суровым Ментором; здесь в горе

Она от двух утрат лила не мало слез.[88]

XXX.

О, юноши, хоть лик богиня скрыла,

Вас искушенье может в грех вовлечь.

Ее богиня смертная сменила, —

Вы с новою Калипсо бойтесь встреч!

О, Флоренс![89] Если б только сердце это

Могло поддаться чарам красоты,

Тобою грудь моя б была согрета;

Но лучшего достойна ты привета,

Твой храм не осквернят греховные мечты.

XXXI.

Так думал Чайльд-Гарольд, глядя без страсти

На чудное виденье. Светлый бог,

Над ним уж не имея прежней власти,

Героя моего пленить не мог.

Волнений чужд, он к цели шел упрямо,

Не признавая более любви;

Пред ним навек закрылись двери храма,

Где он курил не мало фимиама:

Амур разжечь не мог огонь в его крови.

XXXII.

Красавица себе не объясняла,

Как Чайльд-Гарольд мог устоять пред ней,

Когда толпа поклонников вздыхала

У ног ее, клянясь в любви своей.

Пленен ее волшебною красою,

Как мог Гарольд не пасть к ее ногам,

Признавшись, может быть, кривя душою,

Что стал ее рабом? Тщетны порою

Признанья, но гневить они не в силах дам.

XXXIII.

То сердце, что ей мраморным казалось,

Молчанью и гордыни предано,

С искусством обольщения сроднялось;

Легко в обман могло вводить оно.[90]

Но Чайльд забыл, как расставляют сети,

И силой обольщений пренебрег;

Коль нет любви, напрасны средства эти,

Когда б лишь для любви он жил на свете,

С толпой вздыхателей смешаться бы не мог.

XXXIV.

Тот плохо знает женщин, кто уверен,

Что вздохами их можно победить;

Взяв сердце в плен, рабом, который верен

И предан им, зачем же дорожить?

Влюбленный поступает неумело,

Смирение раба пуская в ход;

Скрывая страсть, идите к цели смело;

Надежда на успех не портит дела;

Дразните их любовь – и вас победа ждет.

XXXV.