Частная жизнь - [23]

Словно бы нашлась, наконец, отсутствующая, но столь необходимая в ее, Марты, организме деталь. Или даже какой-то орган, или даже просто некая часть ее самой, без которой она сама была незавершенной, незаконченной. Без нее, этой «детали», этой неведомой части, она могла жить, могла быть и быть счастливой, и даже довольной собой. Но не могла быть удовлетворена собой, как если бы выиграла главный приз, и даже гран-при, и при этом действительно была на голову выше всех, но для себя - про себя - знала, что выиграла только в сравнении с кем-то или у кого-то. А в сравнении с собой, у себя самой все-таки проиграла.

И теперь она тонула в этой обретенной, наконец, самоудовлетворенности, в этом снисходящем на нее покое, который был столь… не приятен, нет, а органичен, естественен в своей неестественности. И становилось совершенно очевидно, что если поставить на весы всю эту благополучную, замечательную и такую удавшуюся жизнь и противопоставить всю ее только одному этому чувству покоя, то он, покой, перевесит. Как перевесила бы Марина, если бы вдруг пришло в голову поставить ее на весы со всем миром, бывшим, настоящим и будущим, со всей ее, Мартиной, жизнью. И выбор этот был сделан, и она каждую минуту, каждую секунду продолжала его делать, причем еще до того, как возникала в нем необходимость. И беспокоило Марту всегда только одно: а что Марина? Что чувствует она? И как долго она позволит быть рядом?

Марта забывала обо всем: о вопросах и ответах, о тревогах и беспокойствах, о неудобствах и даже некоторой неестественности, которую, конечно же, нельзя было отрицать, но от каковой все же не представлялось возможным отказаться. Хотя бы только потому – и в том числе потому, -- что просто не хотелось. И тогда оказывалось, что на все это бесчисленное множество вопросов можно дать один ответ. Один единственный ответ, который отрицал, исключал, уничтожал все вопросы, все бесчисленное множество вопросов. И заключался он в том, что она ее любит.

Она видела только Марину, только о ней думала, только ее слышала и только к ней прислушивалась. Прислушивалась, как прислушиваются не к словам, а к интонации, с которой эти слова произнесены. Так прислушиваются к своему ребенку, пытаясь определить, болен ли он и насколько тяжело, чтобы решить, нужно ли звать врача или все-таки можно справиться самостоятельно. Прислушиваются к близкому и любимому человеку, пришедшему с работы: вот он еще только переступил порог, а нужно срочно понять, что он – устал? озабочен? не раздражен ли, не обижен, не рассержен?.. Прислушиваются не слухом, а всем своим естеством, всей своей сущностью, словно пытаясь пристроить, приладить себя к тому, к кому прислушиваешься, и думая лишь о том, как это сделать -- быстрее, легче и органичнее.

Весь мир не то чтобы исчезал, вовсе нет. Он был, но он был где-то на втором плане, или даже на третьем, словно задник в театре или массовка в кино. Он был нужен, но не важен. Он был существенен, но не значим. И он ничего не мог изменить, потому что был лишь декорацией.

Она была поглощена этой женщиной, и она растворялась в ней. Глаза Марины, губы Марины, ее тонкие пальцы и узкие запястья, ее улыбка, ее полуулыбка, ее одежда, ее сигарета и тонкая струйка сизого дыма от этой сигареты, ее стакан с недопитым коньяком и матовым следом от губ, ее светлые, словно светящиеся волосы, ее ноги, закинутые одна на другую, -- все это приводило Марту почти что в исступление. Тем более сильное и мучительное, чем больше приходилось сдерживаться, чтобы не дай Бог не обнаружить его. Ни перед кем. И уж в первую очередь перед Мариной. Она с ужасом думала, что готова растечься, распластаться по этой женщине, вобрать ее всю в себя и раствориться в ней. И она шутила, и беззаботно смеялась, и острила, и была воплощением непринужденности, легкости и даже, пожалуй, безразличия, словно ей, в самом деле, было все равно, кто сидит напротив с тонкой сигаретой в тонких длинных пальцах, словно это такое обычное дело, что вот, она сидит и весело болтает с женщиной, которой не просто увлечена, а которую любит. И знает об этом, хотя та, напротив, наверное – и дай Бог! – не догадывается. И она смотрит на ее стройные ноги, и бедра, обтянутые тонкой серой юбкой, и они нравятся ей, и ей нравится смотреть на них, и на длинную тонкую шею, и на грудь под полупрозрачной черной блузкой, и совершенно не хочет думать о том, что на все, на что она смотрит и так ей нравится, принадлежит женщине.

И все это было действительно легко, потому что она просто смотрела, но ничего не говорила. Потому что ей было достаточно – пока достаточно – только смотреть, и совсем необязательно – касаться. Она еще не знала вкуса этих губ и этой груди, вкуса и запаха этой кожи, еще не вдыхала аромат старомодного «пуазона», смешанного с запахом неизменно французского лака для волос, не вбирала в себя дыхание Марины, отдавая всю себя и добровольно сдаваясь, отдаваясь на милость победительницы. И поэтому могла позволить себе только смотреть – и не хотеть касаться. И она не хотела знать, что будет, когда просто смотреть окажется недостаточно.