Частная кара - [33]

Она видела его боль. Он молчал, ощущая, как нестерпимо холодно становится в сердце, как знобит затылок и хочется закричать, что он несчастен, что больше не может так и ему жалко прошлое, в котором он уже видел только хорошее, забыв вечную грызню друг с другом, обоюдные обиды, и ему хочется жить нормально и тихо.

— Можешь вернуться... Я слышала, что у тебя неприятности с защитой?

— Я забрал диссертацию, — буркнул он. — Твой папаша сделал все, чтобы я не защищался у нас на кафедре.

— Какая глупость! — ужаснулась она. — Всем известна папина принципиальность. Он отклонил свое участие...

В комнату забежал Алешка:

— Папа, поехали в кружок.

Они дважды ездили в авиамодельный кружок. Стахов отвозил сына в Дом пионеров, потом заезжал за ним, но ни разу не зашел в классы, где ребята готовили к соревнованиям модели самолетов и ракет.

Алешка был в ракетной группе. Задолго до болезни начались эти занятия. Он был необыкновенно горд ими. Важно сообщал: «Моделируем головку», «Создаем корпус», «Приступили к изготовлению двигателей».

Все это звучало значительно. За время болезни он сильно отстал, но все-таки надеялся сделать ракету к соревнованиям.

В день соревнований — они должны были проходить на Центральном стадионе — Стахов заехал за Алешкой рано утром. Он ждал у подъезда, приплясывая на морозе.

В утреннем реденьком рассвете сын показался Стахову таким беззащитным и одиноким, что он едва сдержал слезы. «Что я делаю? — подумал тогда отчаянно. — Ведь только от меня зависит сейчас наша общая судьба. Все в моих руках и моем желании. Антонина сказала: «Можешь вернуться».

Алешка бежал к машине в коротеньком замызганном пальтишке, в шапке с надорванным ухом, в растоптанных войлочных ботинках, в обтрепанных по-ребячьи брюках, немного горбясь.

И Стахов, видя его, такого неухоженного, такого заполошного и все еще нездорового, желал единственного — защитить его, и слезы душили, и невозможно было произнести ни слова.

— Ты что? — спросил Алешка. — Вроде бы расстроенный?

Стахов справился с собой, улыбнулся.

— Машина не заводилась, боялся опоздать...

В Доме пионеров они поднялись на второй этаж. На белых дверях старинного особняка, сохранившегося еще с нашествия Наполеона, висел плакат, на котором стремительно неслись к звездам «Союзы» и значилось: «Ракетная группа». Они прошли в залу, и Стахов сообщил сыну, что в ней бывал Пушкин и тут как-то встретился с Кущиным.

Но Алешка, занятый и взволнованный, даже не отреагировал на это.

— Вот! — сказал он, задыхаясь от гордости. — Это моя! Это я сделал!

Среди великолепных моделей ракет Стахов увидел жалкую скаточку ватмана, раскрашенного желтым, с криво приклеенным хвостом, с заправленным в него зарядом — двигателем. На корпусе Алешкиной ракеты были нарисованы кружочки с потешными рожицами в них тех самых уродцев, которых когда-то рисовал Стахов.

— И полетит! — уверенно сказал Алешка, любуясь совершенством своего детища, не замечая всей его нелепости и даже уродства.

Чувство преданной благодарности заполнило Стахова к руководителю авиамодельного кружка, маленькому плешивому человечку, что по-ребячьи толкался меж мальчишек, что-то подсказывая им и одобряя.

— Меня Иван Иванович выпустил на соревнования третьим классом, — сказал гордо Алешка. — А есть еще четвертый и бесклассный — они не дотянули...

На стадионе Стахов, по-настоящему волнуясь, дождался, когда Алешка вышел со своим уродцем на старт.

Иван Иванович что-то говорил, и сын слушал, согласно кивая головой.

«Отстраняет», — в отчаянии подумал Стахов. Но все обошлось. Алешкина ракета на старте фыркнула и... полетела.

— Летит! Летит! — кричал Стахов и вместе с сыном мчался по полю. — Летит!..

Стахову надо было спешить в университет.

— Пап, а я побуду, — сказал Алешка. — Программа большая. И призы будут вручать. Вдруг и мне тоже...

А спустя не менее трех часов Стахов ехал мимо стадиона на большой скорости, вспоминая нынешнее утро, соревнования и свой восторженный крик: «Летит! Летит!»

И вдруг увидел сына на поляне среди других мальчишек. Алешка давно должен был быть дома, а ехать к нему Стахов нынче не собирался.

Радость и боль, жалость и счастье обуяли его, и он, чувствуя в себе только желание быть рядом с сыном, говорить с ним, трогать руками, закричал: «Алеша-а! Алеша-а-а!» — и крутанул резко влево руль.

Увидел над собой черную громаду, услышал отчаянный рев тормозов, но, не отдав отчета, что происходит, до предела выжал газ и помчался к воротам стадиона.

Не захлопнув дверцы, выбежал из машины и растерянно бегал меж ребят, отыскивая сына. Его нигде не было, Стахов снова обознался.

Рядом с машиной стояли милиционер и бледный, с трясущимися губами человек в замасленной телогрейке.

— Документы! — сказал сотрудник ГАИ.

Вылетев на обочину и уткнувшись радиатором в дерево, там, где повернул к воротам стадиона свою машину Стахов, стоял «КрАЗ». Лобовое стекло было разбито, а под колеса натекла темная лужица...

— Ра-ди-ва-тор р-р-р-р-р-разбил, — стуча зубами, говорил человек в телогрейке....

«Можешь вернуться, сказала Антонина», — почему-то подумал Стахов, только теперь осознав, что могло произойти с ним всего пять минут назад.