Частная кара - [35]

Кущин, плотно и с аппетитом поев, закурил и стал снова ходить по каземату, стараясь ни о чем не думать, считая шаги.

Что-то тревожное начало томить душу, но пришел плац-адъютант, принес запечатанный конверт, бумагу, перо и чернила. В конверте были вопросные пункты, которые Кущин внимательно прочел, но отвечать на них не стал.

Он слышал в себе смятение, неопределенность мысли и страх, который, пытаясь подавить, возбуждал более, и еще слышал желание любыми средствами поскорее вырваться отсюда. А это было опаснее всего: в отчаянии совершаются самые злейшие и непоправимые поступки. Это он знал и искал единственного средства от отчаяния.

Кто-то извне нашептал ему, что спасение в прошлом.

Он вспомнил войну, седьмую артиллерийскую роту. Себя — подпоручиком, в двенадцатом году он только что вышел из кадетского корпуса.

Но, вспомнив выход в офицеры, тут же представил себе друга Владимира Раевского. Судьбу его неоднократно оплакивали друзья. Теперь Кущин подумал, что арестованный еще в начале двадцатых Владимир Федосеевич, может статься, где-то рядом, как и старый их командир — поляк Граббе-Горский.

«Ты жив?» — спросил мысленно Кущин друга, и стена откликнулась: «Жив...»

Снова мысли его обретали голос, снова утекало куда-то привычное время и странная субстанция наполняла каземат. Нечеловеческим напряжением воли Кущин обернул ее вспять, оставляя для себя только прошлое.

Он лежал рядом с орудием, лицом в небо, среди мертвых своих и вражеских солдат.

Все еще был день, и мокрая, пропитанная кровью земля подсыхала. Что-то таинственное происходило с ней, она словно бы не пила, но собирала эти густые лужицы, чтобы утаить до какого-то определенного часа, когда живая кровь человеческая снова побежит, воспламеняясь, восставая из праха.

«Из праха восстали, в прах и уйдем», — повторял кто-то рядом нескончаемо долго.

Кущин прислушивался к этому высокому и тонкому голосу, пока не определил для себя, что это кричит кузнечик: «Из праха восстали, в прах и уйдем...»

Веки были тяжелыми, и, когда глаза закрылись, кто-то трубно изрек:

— Капитолий рухнул!..

Наступила долгая тьма, но потом снова был день, и Кущин опять увидел небо. Оно было глубоким, и на самом дне восходили белые крохотные звезды. Где-то кричало воронье, но птиц Кущин не видел. По небу пролетал ангел и, уловленный человеческим взором, превратился в белое облачко.

Потом Кущин услышал людей. Это были французы. Они ходили среди мертвых, топая тяжелыми сапогами и громко переговариваясь. Услышав их, замолк кузнечик, далеко улетело воронье, и ангел растаял в небе. Снова наступила тьма, но до этого кто-то повернул Кущина вниз лицом и посетовал, что мундир и панталоны ни на что не годятся. Кущин слышал, как с него стягивали сапоги, кряхтя и чертыхаясь.

Без сапог стало легче, но неожиданная острая боль обожгла спину, и он потерял сознание: француз, желая обшарить лежащего рядом, как сноп соломы, наколол Кущина на штык и отодвинул.

И снова возвратилось сознание. Из новой раны бежала кровь, она по бокам скатывалась на землю, копилась у пуповины, густая, но холодная.

Желая увидеть небо, Кущин необъяснимым усилием снова перевернулся на спину и протянул к нему ладонь, но рука ослабла и упала на грудь. В этом положении и обнаружили его два французских офицера. Они были масонами и, среди наваленных в беспорядке трупов, они вдруг увидели русского — их брата. Рука Кущина застыла в тайном масонском знаке. Это спасло его. Офицеры остановили санитарную фуру, убедившись, что их брат-каменщик еще жив, погрузили его и отправили в лазарет.

Кущин не был, ни тогда, ни после, масоном, рука его случайно определила тайный знак.

Офицеры дважды наведывались в лазарет, объяснив бедственное его положение на поле брани, подавая новые знаки, но он честно признался, что не знает их, что он не каменщик.

Кажется, те не поверили и оставили ему свои парижские адреса. Одного Кущин выручил, когда русские войска вошли в столицу Франции...

Отчаянно заныла та штыковая рана, и Кущин вернулся в настоящее, определив, что ему стало несколько легче и спокойнее. Но рядом, он это чувствовал, снова подстерегало отчаянье и желание сделать все, лишь бы поскорее вырваться отсюда. На столе лежали вопросные пункты и чистые листы.

— Учтите, полковник, — сказал плац-адъютант, вручая ему бумагу, — государь и учрежденный им Тайный комитет очень ценят, когда спрашиваемый отвечает на вопросные пункты скоро и обстоятельно. Поспешите с этим...

...Стояла снежная погожая зима. За Камнем — Уралом почтовые станции и станки были завалены под самые стрехи сугробами. Ехали только днем, поскольку с заходом солнца мороз лютовал нестерпимо.

В Тобольск прикатили в конце марта. Город этот был стар, и рубленые посады, что лепились по склону горы, подымаясь к генерал-губернаторскому дому, почернели. Но по окрайным улицам рубили новые избы, стучали топоры, и перелетал от дома к дому веселый матерок плотничьих артелей.

В Тобольске задерживаться не стали и к середине апреля съехали к Красному Яру. Тут Кущин и сопровождавший его поручик Русин должны были дождаться вскрытия рек и сплыть по Енисею до Туруханских зимовий.