Частная кара - [37]

Пушкин сел, она положила его руку себе на колено и хищно согнулась, вглядываясь в линии судьбы.

Кущин тоже смотрел на ладонь, крепкую, широкую в запястье, умевшую владеть шпагой и, не дрогнув, сжимать пистолет уже не на одном поединке. Пушкин никогда не прощал обид, требуя немедленного удовлетворения вызова, но не был злопамятен. И об этом знал Кущин.

Старуха складывала и раскладывала ладонь, поворачивала ее, наклоняя к свету и скрывая в тени.

Сказала брюзгливо, что нынче же вечером ждет Пушкина длинный деловой разговор с мужем почтенным о службе.

Поэт подмигнул Кущину и легонько рассмеялся, о службе он тогда не думал, а в тот вечер и вовсе не предполагал вести деловые разговоры, вечером ждал его театр, пирушка у цыган и тайное свидание. Но ничего об этом не сказала Кирхтгоф.

Второе сообщение и вовсе развеселило:

— Получишь нынче же конверт с деньгами.

Вот чего он не ждал нынче, это денег. Хотя и не прочь бы их иметь ежедневно. Скупая отцовская рента была его единственным доходом. И он ее на тот месяц уже получил.

Потом гадалка начала прорицать:

— Будет легко и весело, будет хорошо и умно, но ждет тебя дорога насильственная, дальняя...

Пушкин перестал смеяться, посерьезнел, что-то насторожило его.

— В краю полуденном жить будешь, большой простор увидишь. Море, и горе, и радость... И хорошо, и плохо. Большое дело придет, с ним останешься.

Лицо поэта несколько побледнело, он воспринимал со всей серьезностью происходящее в будущем и переживал.

— Ой-ой, на севере будешь. — Пушкин мельком глянул на Кущина, как бы говоря, что это не о его Севере речь. — Один! Одинокий будешь. В доме крови своей. Потом тут. Ох! Ох! Как высоко будешь, но выше потом! Ненавидеть будут, любить. Сам полюбишь. Красавица! Поженишься. Счастлив будешь. — Бормотанье ее делалось все торопливее и торопливее. Пушкин понял, старуха приближается к концу. — Погибнешь от руки высокого и белокурого. Их бойся! Высокий и белокурый! — сказала она еще раз, вглядевшись в ладонь. — Все...

Вечером, после театра, Пушкин вел долгий разговор с генералом Алексеем Федоровичем Орловым, тот советовал вступить поэту на военную службу, предлагал протекцию...

К цыганам не поехал, отправился домой, томимый тоскою. На письменном столе лежал пакет с деньгами — лицейский еще долг друга, отбывшего за границу.

Кущин знал и о дальнейших сбывшихся предсказаниях старухи в судьбе Пушкина и теперь подумал, что тому остается вернуться из ссылки, полюбить, жениться и погибнуть от руки высокого блондина.

«Молодой монарх высок и белокур. Не он ли?» — пришло стремительно в голову.

Прошлое, минуя сибирскую экспедицию, его работу в комитете Сперанского, труды и чаяния на благо отечества, возвращалось через Пушкина в настоящее. В темницу, в каземат. Близилась ночь, и вплотную предстали перед ним новые страдания, каждая мысль снова приобретала звучание. Странно, что ни дежурный солдат, ни служитель, принесший ужин, не слышали всего происходящего вокруг.

Он посмотрел на стол, где рядом с пищей лежали листы белой бумаги, и понял, что может избавиться от мучений, сейчас же ответив на вопросные пункты. Но к перу не притронулся.

— На вопросные пункты изволили ответить? — спрашивал утром плац-адъютант.

— Не изволил...

И еще раз, и потом, и три ночи спустя одно и то же:

— Велено подготовить ответы на вопросные пункты... Велено... ответы... пункты... вопросные... подготовить... на вопросные пункты... велено...

Он молчал.

23. В дневнике Александра Сергеевича Пушкина есть запись о старой кормилице Екатерины Второй, которая, будучи в своей деревеньке в Белоруссии, на девяносто шестом году жизни вдруг однажды увидела сон, что держит на руках Екатерину такой, какой она была шестьдесят лет назад.

Она попросила сына записать число, в которое явился ей этот сон.

И когда пришла весть о кончине императрицы, сын заглянул в запись, там стояло 6 ноября 1796 года.

Кормилица не показала вида, что ее потрясла эта весть, но с тех пор перестала говорить.

Думал, что заставило записать этот случай Пушкина. И вдруг вспомнил, как о нем говорил мне Сергей Тимофеевич Коненков, не упоминая дневника поэта. Его тоже чем-то заинтересовал этот факт.

С Сергеем Тимофеевичем впервые я встретился в конце пятидесятых годов. Было жаркое московское лето. Дни сухие, солнечные, и даже листва в городских скверах пахла каленым прахом. А в квартире скульптора стояли полумрак и уютная прохлада.

Удивительные вещи окружили меня — витые, причудливые коренья деревьев являли собой стол и кресла в виде диковинных зверей и птиц, и пахло вокруг чистым деревом, лесной поляной и еще чем-то давно забытым, но таким дорогим, возбуждающим память. Так пахнет случайно сохранившаяся примета детства — давно прожитого времени.

Пришел я к Коненкову по заданию журнала «Художник», только-только пробуя свои силы в литературе, и страшно волновался. Был смущен и от смущения не знал, куда себя девать, топчась на пороге гостиной.

Маргарита Ивановна, жена скульптора, предложила сесть.

— Сергей Тимофеевич в мастерской, сейчас выйдет...

И я плюхнулся на спину лебедя.