Частная кара - [39]

Я вдруг услышал рядом с собой великую тайну, которую готов передать мне этот совсем неземной человек, как передавали когда-то в глухих смоленских деревнях умение ворожбы и заговора, умение тесать и ладить, оживлять дерево.

Я слышал радость ведуна, который нашел и открыл душу, в которую можно переселить все, что наворожил он за долгую жизнь.

— Сколько вам лет? — спросил он, радуясь моей молодости.

Я ответил.

— О, я в ваши годы вырубил своего Самсона!

Он как бы упрекнул меня за то, что я до сих пор не создал ничего из того, к чему предрасположен. И это кольнуло сомнением:

—Смогу ли? Но очень хочу...

Я смотрел на плоды его мятущегося разума и всесильных, много умеющих рук, кончики пальцев которых, как у слепого, чутко осязали предметы, а он, то щурясь, то широко раскрывая и без того громадные живые яблоки глаз, глубоко сидящие в глазницах, втягивал щеки и словно бы то ли сдувал невидимую пыль, то ли ворожил, пытаясь, как гениальный Буонарроти, духом своим оживить сотворенное руками.

Тогда я вдруг до испуга понял одно: он — загадка, Ведун, вспоенный земляничным соком и росою наших тайных лесов. Он — очеловеченная душа дерева, мыслящая и говорящая ее плоть. Он толковал нам, людям, от имени всей древесной России.

Вспоминаю и все время хочу определить в том дне приведенного мною товарища. И не нахожу его. Вижу его позднее и после. Даже слышу простецкий хохоток и близкую к застенчивой улыбочку вижу, и нечто не произнесенное, не высказанное им, но очень значительное, что всегда держало его на поверхности, и необычайную занятость и активность. А в тот день не могу вспомнить.

А ведь с того дня необыкновенным образом укрепился он в доме скульптора и вплоть до смерти Ведуна живал там, зарабатывая себе пошлейшими интервью со старцем, приписывая ему такое, о чем тот и не подозревал никогда, вечно живя в Своем. А он это Свое, не понимая, высмеивал в рассказах среди знакомых, кичась близостью к столь знаменитому чудаку...

Коненков задумал, после своего восьмидесятилетия, совершить путешествие по России.

— Деньжищ взял мешок, — похохатывал приятель. — Из гостиницы уезжаем, а он идет и каждому из обслуги по червонцу на чай. А я следом иду и отбираю: «Что вы, не видите, старик из ума выжил». И — мелочишку им в руку, специально наменивал карман меди.

В окна мастерской проламывался солнечный свет, жег громадные занавеси, находя в них проем, и ткал необычайную озаренность того дня.

Он говорил о мироздании, о звездных, Великих часах, об облезьяне (так он произносил слово), которая готова все подчинить своему желудку и пасти, о войне и мире, о будущем Земли... И все это было только его, только им продуманное и выстроенное за долгую жизнь, как проект памятника свободы, которым он был тогда занят. Всем достойным людям было найдено место...

Не помню точно, во что был одет тогда Сергей Тимофеевич, но до сих пор вижу на нем грубую холщовую тогу, вытканную солнцем.

— Распни, распни его, кричал народ, — говорил скульптор, рассказывая о том, что словно бы видел в далеком далеке человечества.

— Он до сих пор портвейнчик пьет, — говорил мой приятель уже перед смертью скульптора. — Сидим с ним и пьем. Он постановил для себя до ста лет дожить.

Не дожил.

— Самсона, Самсона рубите, молодой человек, — вдруг сказал мне и поднял руку, определяя неограниченную высоту деяния. — Сидел в бочке Диоген. Македонский спрашивает: «А что он там делает?» — «Ищет человека». «Не я ли и есть настоящий человек?» — подумал Македонский и подошел к Диогену: вот он Я во славе и блеске. «Что ты тут делаешь?» — спросил Александр Диогена, предвкушая ответ. «Отойди, не засть солнце, я ищу человека», — ворчливо донеслось до великого полководца.

И без перехода рассказал тот самый случай из жизни кормилицы Екатерины.

Как я был близок тогда к Тайне. Как отчаянно близко слышал закрытую семью печатями душу гениального старца, еще одного на нашей Руси. Он готов был передать... Однако судьбе было угодно совсем другое, которым я жил потом и буду жить и в этой, и в иной жизни, о которой намекал мне при встрече в яростный солнечный день жаркого московского лета русский скульптор Сергей Тимофеевич Коненков.

24. В ночь на четырнадцатое декабря Николай Павлович с семьей оставался в Зимнем дворце.

В поздний час, когда Александра Федоровна, раздевшись, тихонечко плакала в постели, он пришел к ней. Опустился на колени перед киотом, стал молиться. Душа была смятена, и страх, который так часто бывал в нем раньше, снова возродился.

Князь Одоевский, командовавший внутренним караулом от конной гвардии, когда Николай проходил в покои, поприветствовал его, но на улыбку не ответил и даже как-то странно повел себя, отчего и возник этот невыносимый страх.

Уже миновав караул, Николай подумал, что все эти конногвардейцы, кормящиеся из рук Константина, смутьяны и Одоевскому не следовало бы доверять покой дворца...

— Обещай мне, — не вставая с колен, попросил он жену, — что мужественно перенесешь все, что нам предстоит перенести.

Александра Федоровна обещала.

Это несколько успокоило его, но он подумал, что следовало бы ей знать и больше.