Чародей - [76]

Я слышал крики рабочих, которые пытались навести порядок в царящем вокруг хаосе, вынести раненых и убитых. Но гостиница была далеко не самым важным зданием из всех, которые пострадали от взрыва, и работа шла медленно. Я слышал голоса и кричал в ответ, но не мог докричаться.

Как медик, я знал, что смерть от голода наступает далеко не сразу, но без воды я могу не протянуть до тех пор, когда меня найдут или когда обломки стен подо мной рухнут и я рухну вместе с ними в неизвестность. Вода у меня была, но мыльная и грязная, а скоро стала еще и очень холодной.

Под конец второго дня я больше не мог сдерживать позывы кишечника, и моя вода превратилась в холодный фекальный суп. Я не мог заставить себя это пить.

Мое положение стало гораздо хуже, ведь жажда убивает намного скорее, чем голод. Врач знает слишком много о таких вещах, и это не идет ему на пользу. Я ужасно страдал, воображая себе всякие ужасы, которые так и не произошли. Что, если похолодает и я замерзну? Если весенняя английская температура упадет намного ниже пятидесяти градусов по Фаренгейту[50], мне грозит серьезная опасность. Я мог свободно дышать, а также слегка двигать руками и ногами, чтобы избежать эмболии, но мне трудно было заставить себя двигаться столько, сколько, как я знал, требовалось: время шло, я погружался в апатию и все больше слабел. Я сильно дрожал, но это помогало мне согреваться. Меня мучил голод, и я против воли думал о еде. На третьи сутки мои кисти, ступни и икры начали опухать. Я прекрасно знал, что у меня не образуется восковая кожа, какую я сам в бытность полицейским врачом так часто наблюдал на телах утопленников, но все равно боялся этого, и ощупывал себя, и гадал: что, если я утонул неизвестным науке образом, будучи полностью в сознании?

Но я не был в полном сознании. Меня клонило в сон, а потом я резко просыпался, понимая всю опасность такого сна. Я вспоминал всех храбрецов, о которых читал, – тех, которые, попав в ловушку, подобную моей, проводили время, решая задачи, сочиняя стихи или декламируя их наизусть. О да, они все до единого герои, но я, как ни старался, не мог подняться до их уровня.

Я знал, как опасно отчаиваться, и боролся с отчаянием как мог, но получалось не всегда. Раз или два я слышал, как кто-то скребется; я решил, что крысы, и немедленно припомнил все когда-либо читанное о заключенных, которых терзали эти мерзкие грызуны. Я знал, что силы мои на исходе, и мне пришлось перестать кричать – голос так ослабел, что собственные крики звучали как насмешка и я чувствовал себя еще беспомощнее.

Я вспомнил про свой тотем – тот, который показала мне миссис Дымок. Но тогда переплетенные змеи еще не окрепли в моем психологическом складе – это случилось лишь позже, и сейчас они не смогли помочь. Я думал о «Фаусте», еще свежем в памяти, но и он навел меня только на мысль о неотвратимости судьбы. Когда Атропос, не мигая, уставилась на нить твоей жизни и вот-вот щелкнет ножницами, нужна душа посильнее моей, чтобы смотреть на это мужественно. Я вспомнил миссис Дымок и трясущуюся палатку и страстно возжелал выйти в Великое Время и попросить помощи там. Но как? Именно в эти темные часы я понял: если я не хочу умереть скулящей раздавленной тварью, противной самому себе, мне нужна вера – нечто большее, чем недоделанная философия моих студенческих дней.

Даже современная война не убила во мне уверенности, что человек – благородное создание и в час нужды должен вести себя достойно. Разумеется, в обычной жизни мы не используем нагруженные смыслом и эмоциями слова типа «благородный». Люди, стоящие на высшей ступени развития, смеются над такими разговорами. Но когда вот-вот умрешь в ледяной ванне из собственного дерьма, то смотришь на жизнь по-другому и принимаешь решение: если останешься в живых, больше никогда не будешь считать себя человеком, стоящим на высшей ступени развития.

На высшей? Как я могу считать себя на высшей ступени, если мой мозг завален всяким мусором из прошлого и неприличными стишками студенческих лет? Я пытался скоротать время, декламируя запоминалки, с помощью которых мы сдавали экзамены. Но очень многие из этих стишков, поначалу вполне пристойные, мутировали в форму, предпочтительную для здоровых молодых людей, у которых обучение наукам и медицине не угасило природной похоти, а лишь разожгло ее.

Взять, например, 12 черепных нервов:[51]

Нет, я решительно не мог сохранять возвышенный настрой, а теперь думаю, что это было бы и не в человеческих силах.

Лишь через четыре дня и четыре ночи рабочие приблизились настолько, чтобы услышать меня, – мой голос стал удивительно слабым. Наконец меня выловили из бака и отвезли в госпиталь.

Я не получил травм. Я, надо сказать, прошел всю итальянскую кампанию без единой царапины, хотя многие военные врачи были ранены или даже убиты. Конечно, я похудел почти на десять фунтов, был обезвожен, у меня отекли руки и ноги и, как следовало ожидать, образовались локализованная водянка и пролежни. В целом я отделался легко, ибо был молод и силен. Физически я поправился дней за десять, но психологически был плох и шел на поправку медленно. Все время, что я провел в ванне, я был охвачен страхом и не то чтобы спал, но находился в некоем сумеречном состоянии, в тщетных попытках воспрянуть духом и позвать на помощь. Но за эти дни меня постигло нечто такое, что я не могу назвать иначе как откровением; очень медленно я пришел к важным выводам, которые сформировали мою дальнейшую жизнь.