Чародей - [75]

В части были и другие офицеры, абсолютно вменяемые и в разумных пределах довольные своим занятием, но этих троих, стоящих на самом верху, я был вынужден постоянно утешать. Не так страшен черт, как его малюют, и так далее. В итоге у меня сложилось весьма непохвальное убеждение, что алкоголизм – это не всегда плохо.

Весь военный опыт, который я приобрел после этого, был обширным, но неинтересным. Меня перекидывали по всей Европе из одного места в другое, но чаще ли это случалось со мной, чем с другими военными врачами, я не знал и не стремился выяснить. Куда бы я ни попадал, я занимался всюду одним и тем же, порой – в шаге от опасности, порой – прямо под огнем, иногда – непосредственно за линией фронта. Я работал в разных госпиталях, от хорошо оборудованных и неразрушенных до импровизированных полевых, где многое приходилось изобретать на ходу. Иногда я был вынужден и оперировать – когда требовались все, кто умел держать скальпель. Бывало, я проводил десять-двенадцать часов на ногах, со скальпелем в руке, принимая вынужденные решения в ситуациях, требующих оборудования, которого у меня просто не было. Я был посредственным хирургом и не очень любил это занятие.

Где я блистал (надо полагать, в записях, предназначенных лично для меня, я имею право признаться, что блистал) – это в диагностике и в уходе за выписанными из госпиталя. Выписанных нужно было – уговорами, запугиванием или гипнозом – привести в состояние годности для отправки обратно в окопы. Я стал разговорным терапевтом. Тот, кто думает, что вести разговоры в подобных обстоятельствах легко, пусть попробует сам. Мы прошли всю Италию в ходе грязной и трудной кампании – начали на Сицилии и продвинулись по итальянскому сапогу вверх до самой Ломбардской низменности. Всю дорогу я говорил без остановки и неизбежно научился быть убедительным. Как мне это удалось?

Врачи – весьма образованные люди, хотя и не всегда высококультурные. Они вырабатывают определенную манеру поведения и словарь, подходящие к их профессиональному статусу; этого достаточно в мирной жизни, и часто это помогает успокоить необразованных пациентов. Однако больным и подлатанным раненым в незнакомой стране, часто в неудобных и неприятных условиях, нужны разговоры другого типа. С ними нужно говорить не явно профессиональным образом, без медицинских терминов. По-дружески. Не покровительственно и не упрощенно, как с дурачками; этот разговор должен пробуждать доверие у людей, чье доверие к жизни сильно подорвано. Говорить так, чтобы пробиться к людям, загнанным на самый дальний край духа, который мы зовем отчаянием. Говорить так, чтобы убедить уроженца прерий: пока он лежит в итальянской вилле, где устроен временный госпиталь и где на каждом шагу следы католичества, которое он привык отождествлять со всем низким и коварным, он все равно не полностью оставлен Богом, ну или любым другим явлением, которое считает движителем своей жизни.

Разумеется, этим должны заниматься капелланы. Но многие солдаты видели в капеллане агента по продажам – святошу, который пытается втюхать им Христа, ну или еще что-нибудь в этом роде. Попадались и отличные капелланы. А некоторых других лучше было бы отправить домой, пускай делают гадости штатским. Но ни один из капелланов не был медиком, и именно в Италии, в бытность военным врачом, я понял, что врач – это священник нашего современного светского мира. Знаки различия у меня на рукаве сулили магию, которой более не обладал крест капеллана.

В начале сорок пятого итальянская кампания закончилась, во всяком случае в том, что касалось канадской армии, и нас вернули в Англию ожидать дальнейшего развития событий. Ходили слухи – откуда они берутся, эти слухи? – что скоро нас перебросят в Европу. А тем временем переформирование, реорганизация и обучение заново в условиях, которые казались райскими после итальянских боев. Но первым делом – отпуск.

Отпуск я провел в Лондоне; я ходил в театр и питался роскошно, как мог, в ресторанах, которые понемногу доставали продукты на черном рынке, причем такие, каких я не видел больше года. Я жил в маленькой гостинице на Рассел-сквер, где в ночь на 2 мая 1945 года произошел взрыв немецкой бомбы; она упала раньше, но не взорвалась и зарылась в землю поблизости, а теперь вот сдетонировала. Моя гостиница сильно пострадала. Я в это время принимал ванну.

В гостинице ванные комнаты были не в каждом номере, а на старинный манер в конце коридора. Чтобы принять ванну, приходилось устраивать целую кампанию, и притом горячая вода быстро кончалась. В тот день мне повезло, и я лежал в относительно горячей ванне, когда произошел взрыв.

Не могу сказать в точности, что случилось, но, судя по тому, что я выяснил позже, пол ванной комнаты просел на несколько футов, и потолок обрушился внутрь. Балки и штукатурка свалились на меня сверху, и мне повезло, что меня не убило. А так я оказался заточенным в ванне; наваленные сверху обломки дома пропускали воздух, но я мог двигаться в ванне лишь очень осторожно, и притом вода скоро начала остывать.

В таком положении я оставался четверо с лишним суток.